93  

После целого дня такого обращения я отвел Джейка Викерса в сторону в холле отеля «Ройял Гиберниан».

— Джейк, — прошептал я, потому что Джон проходил мимо в обеденный зал с пятью-шестью друзьями. — Что, черт возьми, происходит?

— Что ты имеешь в виду?

— Я здесь существую или нет? Когда Джон снова снизойдет до разговора со мной?

Джейк тихо усмехнулся:

— Это розыгрыш.

— Розыгрыш? — заорал я. — Розыгрыш!

— Не подавай виду.

— Не подавать! — Меня разве что не сорвало на сопрано.

— Не так громко. Если он услышит, что ты не в себе, то этим ты доставишь ему удовольствие. Тогда тебе точно придется худо.

— Мне и так худо. Я не могу это выносить! Он знает, что я отплываю на пароме назло ему?

— Думаю, да. Ты расстроил его розыгрыш, понимаешь?

— Он угрожал Лори тоже. Она летит с ним?

— Да, летит.

— Слава Богу. Он говорил, что собирается отыграться на ней, заставить ее остаться тут, отменить ее отпуск…

— Она едет. Успокойся.

— Я бы успокоился, если б мог выдернуть этот железный якорь из своего желудка.

— Веди себя как ни в чем не бывало. Ты тоже не обращай на него внимания. Не смотри на него. Он должен наконец понять, что тебе наплевать, что ты не раздражен.

— Ты требуешь, чтобы я превратился в Лоуренса Оливье.

— Ничего, разыграй его, парень, — сказал Джейк.

Я играл. Смеялся. Болтал со всеми. Я даже осмелился громко заявить, что пока Джон очень высокого мнения о моем сценарии. Но Джон мешал ложкой суп, намазывал маслом хлеб и резал бифштекс, глядя в сторону, на потолок или на своих друзей, а мои внутренности тем временем тяжелели, как цемент.

А потом случилось чудо, которое положило конец сценарию и заставило Джона снова со мной разговаривать.

Глава 32

Семь утра.

Я проснулся и уставился на потолок, словно он — ослепительно белая плоть, безумный немигающий глаз, бьющийся в нетерпении хвост — сейчас обрушится на меня. Я был в страшно возбужденном состоянии. Я представил одно из тех мгновений, когда перед землетрясением кошки и собаки как ошпаренные удирают из дому; когда незримая, неслышная дрожь раскачивает пол и балки, а ты приготовился к чему-то, что вот сейчас нагрянет, но будь ты проклят, если знаешь, что это.

Я быстро сел на кровати, опустил ноги, коснулся ступнями пола, встал, прошел мимо пишущей машинки к зеркалу и провозгласил:

— Я — Герман Мелвилл!

И сел, по-прежнему разглядывая себя, чтобы запечатлеть этот образ, и принялся печатать, по большей части не глядя на клавиши, удерживая в памяти этого молодого человека, постаревшего за ночь, я не хотел, чтобы он ускользнул от меня.

С верой в это, я сидел за машинкой и за последующие семь часов писал и переписывал последнюю треть сценария и отрывки в середине. Я не ел до самого вечера, только тогда я заказал в номер сандвич, который проглотил тут же за машинкой, не переставая печатать, опасаясь потерять, упустить ниточку, если отвечу на телефонный звонок. Никогда, ни до, ни после этого, я не печатал столь долго, упорно, стремительно. Если я был не Германом Мелвиллом, то уж по крайней мере — его планшеткой с буквами и значками для спиритических сеансов, по которой он заставлял передвигаться мою спиритическую дощечку. Или его литературная мощь, сжатая за все эти месяцы, зафонтанировала из моих пальцев, словно я отвинтил краны. Я бормотал и мурлыкал, скорбел и кричал все утро, весь полдень и во время моего обычного послеполуденного сна. Но усталости не было, только неистовый, упорный, радостный, победоносный стук по клавишам, страницы, разлетавшиеся по полу, — Ахав, громогласно призывающий к разрушению, из-за моего правого плеча, Мелвилл — к созиданию из-за левого.

Наконец метафоры улеглись, каждая на свое место, состыковались, соприкоснулись, сплавились. Крохотные с маленькими, те, что поменьше, с большими, те, что побольше, с грандиозными. Эпизоды, разделенные сценами и страницами, перетасовывали сами себя, как набор китайских стаканчиков, которые то складываются, то раскладываются, чтобы вместить разное количество воды, но в данном случае, ей-богу, это было вино из погребов Мелвилла. Иногда я заимствовал некоторые абзацы или целые главы с конца книги и переставлял в начало, а сцены из середины — в конец; эпизоды же, которые напрашивались в середину, приберегал для финальных или больших сцен.

После того как я прибил к мачте испанский золотой дублон, все стало быстро выстраиваться вокруг и нанизываться на эту сцену. Если бы я с самого начала не ухватился за нее, прочие метафоры, вроде рыб-лоцманов, прилипал и акул, могли бы никогда не выйти на поверхность и не поплыть в обесцвеченной тени Кита. Сперва хватай метафору покрупнее, остальные вылезут за ней следом. Не марайся о сардин, когда маячит Левиафан. Как только Кит в твоих руках, он засосет их миллиардами.

  93  
×
×