Лето, прощай

– Давай-ка еще кружок сделаем.

– Как скажешь.

Косые лучи падали сквозь листву, мерцая на тонкой, словно калька, коже стариковских запястий; тени играли с угасающим светом. Каждое движение сопровождалось еле слышными шепотками.

– Ни с того ни с сего. Прямо в лицо! А ведь он мне принес кусок торта, Блик.

– Да, я видел.

– Почему, почему он это сделал? Таращился на меня – и как будто впервые видел. Не в этом ли причина? Нет? Почему же он так поступил? А ведь из него выглядывал не кто иной, как я. И уже тогда я понял, что проиграл.

– Скажем так: не победил. Но и не проиграл.

– Что на меня нашло? Я возненавидел это чудовище, а потом вдруг возненавидел самого себя. Но почему?

– Потому, что он не приходится тебе сыном.

– Глупости!

– И тем не менее. Насколько мне известно, ты никогда не состоял в браке.

– Никогда!

– И детей не прижил?

– Еще не хватало! Скажешь тоже!

– Ты отрезал себя от жизни. А этот мальчуган тебя подсоединил обратно. Он – твой несостоявшийся внучок, от него к тебе могла бы идти подпитка, жизненная энергия.

– Верится с трудом.

– Сейчас ты обретаешь себя. Кто обрезал телефонные провода, тот потерял связь с миром. Другой бы продолжал жить в своем сыне и в сыне своего сына, а ты уже собирался на свалку. Этот парнишка напомнил тебе о неотвратимости конца.

– Довольно, довольно! – Вцепившись пальцами в жесткие резиновые шины, Квотермейн резко остановил кресло-каталку.

– От правды не уйдешь, – сказал Блик. – Мы с тобою два старых дурака. Ума набираться поздно, остается только подтрунивать над собой – все лучше, чем делать вид, будто так и надо.

Блик расцепил пальцы друга и свернул за угол; умирающее солнце окрасило стариковские щеки здоровым румянцем.

– Понимаешь, – добавил он, – вначале жизнь дает нам все. Потом все отнимает. Молодость, любовь, счастье, друзей. Под занавес это канет во тьму. У нас и в мыслях не было, что ее – жизнь – можно завещать другим. Завещать свой облик, свою молодость. Передать дальше. Подарить. Жизнь дается нам только на время. Пользуйся, пока можешь, а потом без слез отпусти. Это диковинная эстафетная палочка – одному богу известно, где произойдет ее передача. Но ты уже пошел на последний круг, а тебя никто не ждет. Эстафету передать некому. Бежал, бежал – и все напрасно. Только команду подвел.

– Вот как?

– Именно так. Ты не причинил мальчишке никакого вреда. Просто хотел заставить его немного повзрослеть. Было время, вы оба с ним наделали ошибок. Теперь оба ноздря в ноздрю идете к победе. Не по своей воле – просто деваться вам некуда.

– Нет, пока что у него есть фора. Была у меня мысль – растить этих сорванцов, как саженцы для могилы. А я всего-навсего предложил им…

– …любовь, – закончил Блик.

Квотермейн так и не выдавил из себя это слово. Приторное, слащавое. Такое пошлое, такое правдивое, такое докучливое, такое чудесное, такое пугающее и в конечном счете для него совершенно потерянное.

– Они победили. Мне-то хотелось – подумать только! – оказать им услугу. Где были мои глаза? Я хотел, чтобы они занимались мышиной возней, как мы, чтобы увядали и приходили от этого в ужас, и умирали, как умираю я. Но они не понимают, они остаются в неведении, они еще счастливее, чем были мы, – если такое возможно.

– Разумеется. – Блик толкал перед собой кресло. – Счастливее. Но, в сущности, стареть не так уж плохо. Все нипочем, если присутствует в твоей судьбе одна штука. Присутствует – значит, порядок.

Опять это невыносимое слово!

– Замолчи!

– Мыслям не прикажешь, – отозвался Блик, с трудом прогоняя улыбку, тронувшую морщинистые губы.

– Допустим, ты прав, допустим, я жалкая личность, торчу здесь, как плаксивый идиот!

Солнечные веснушки пробежали по его рукам, покрытым бурыми пятнами. На какой-то миг эти узоры сложились один к одному, как в разрезной картинке, и руки сделались мускулистыми, загорелыми и молодыми. Он не поверил своим глазам: куда исчезли старость и дряхлость? Но веснушки уже заплясали, замигали под проплывающими кронами деревьев.

– Что мне делать, как быть дальше? Помоги, Блик.

– Каждый сам себе помощник. Ты направлялся к пропасти. Я тебя предостерег. Мальчишек теперь не удержишь. Будь у тебя побольше здравого смысла, ты бы мог поддержать их бунт: пусть бы не взрослели, жили бы эгоистами. Тогда бы узнали, почем фунт лиха!

– Ты задним умом крепок.

– Скажи спасибо, что я раньше не додумался. Хуже нет, если человек застрял в детстве. Сплошь и рядом такое вижу. В каждом доме есть дети. Гляди – это дом бедняжки Леоноры. А вот там живут две старые девы со своей Зеленой машиной. Дети, дети, не знающие любви. Теперь взгляни туда. Овраг. Душегуб. Это тоже жизнь: ребенок в обличье мужчины. Вот где собака зарыта. Дай срок – любого из тех мальчишек можно превратить в Душегуба. Но ты ошибся в выборе стратегии. Силком ничего не добьешься. Недоросля нужно всячески баловать. Пусть не прощает обид и обрастает ядовитыми шипами. Пусть дорожит островками злобы и несправедливости. Если уж ты хотел их покарать, лучше всего было бы сказать: «Бунтуйте! Я с вами, переходим в наступление! Да здравствует хамство! Перебьем всех гадов и сволочей, что стоят нам поперек дороги!»