– Подходящее место, ничего не скажешь! И чем же стала для вас моя книга «И восходит солнце»?
– Открытой дверью, нет, широкими вратами, ведущими в удивительный мир, полный дворцов, красавиц и тореадоров, все с изумительными спинами, и как выжить в нем, уже перестав быть мужчиной…
– Многовато для ребенка.
– Я проглатывал ваши книги одну за другой! Но не отклоняйтесь от темы разговора. Если вы уйдете…
– Я еще не ушел.
– Если вы уйдете, они съедят вас с потрохами!
– Ну, сначала нужно суметь до них добраться.
– Они выпотрошат ваш мозг и будут пожирать его снова и снова.
– Но мужество хотя бы останется при мне?
– Погибнет в первую очередь, вы даже не сможете бороться: они представят вас безвольным трусом…
– Они что, гиены?
– А также дикие собаки, грифы и акулы!
– Весь Гарвард?
– И университет штата Огайо в придачу!
– Неплохая компания, ничего не скажешь! – Папа испытующе посмотрел мне в лицо. – А вы-то что здесь делаете? Вы такой же псих?
– Я – поклонник.
– А почему вы покраснели?
– Я сказал чистую правду.
– Мой верный поклонник, значит.
– Нет, поклонник хороших книг. Не обязательно шедевров, просто хороших.
– Да, это я умел…
– Вы и сейчас в прекрасной форме!
– С никуда не годной селезенкой, с двумя сломанными ребрами, с раздробленной берцовой костью и с проломленным черепом?
– Они вам нисколько не помешают. Вашими ребрами, ногой и головой должны заниматься врачи, а не критики. Как только они подлатают ваше тело, перестанут шалить и ваши нервы. Боль уйдет, и…
– Я снова смогу писать?
– Ну конечно!
– Не знаю, хватит ли у меня терпения… – сказал он. – Я встаю ни свет ни заря и заставляю себя работать до тех пор, пока не замечаю, что у меня ничего не выходит… И тогда я, конечно же, откупориваю новую бутылку… Да и кому все это нужно?
– Вам! Нет, к черту, мне!
– Только о себе и думаете.
– Это вы точно сказали.
Он вновь внимательно заглянул мне в лицо.
– Вам бы философские трактаты писать.
– Что вы! Речь идет о самой банальной гигиене.
Папа посмотрел на дверь.
– Ну ладно, катитесь отсюда.
– Только если вы отдадите мне свои ружья.
– Вы что, спятили?
– Нет, это вы спятили. Постоянная боль свела вас с ума, а с талантом вашим все в порядке! Небольшой перерыв в творчестве, невозможно думать, когда все болит. Вы когда-нибудь пытались писать в состоянии тяжелого похмелья? То-то и оно, что сделать это невозможно! Критики, которые ругают ваши последние вещи, и думать забыли о той авиакатастрофе в Африке, которая привела ко всему этому. Но, может, уже через неделю вы проснетесь, а в груди ничего не колет, ноги в полном порядке, головной боли как не бывало, и вы поймете, какого дурака чуть не сваляли!
– А сейчас я готов свалять дурака?
– Да, но для того я и здесь, чтобы предупредить вас!
– Вы все сказали?
– Почти. Папа, если вас не станет, они назовут ваш рассказ «Недолгим несчастьем Френсиса Макомбера», а ваш роман получит название «По ком не звонит колокол»! Вы можете себе это представить?
– Третья катастрофа мне не нужна.
– Ну, тогда… – Я потянулся за ружьями.
– Не стоит, – сказал Папа. – Я найду другой способ.
– Примите четыре таблетки аспирина. Боль пройдет. Я позвоню вам завтра.
Я направился к входной двери.
– Как вас зовут? – спросил он.
Я назвал ему свое имя.
– Живите долго и счастливо.
– Нет, Папа, это вы должны долго жить!
Я успел отойти от дома футов на пятьдесят, не больше. Услышав выстрел, я зажмурился и бросился бежать.
Огромные крылья бабочки, зашелестев, сложились и замерли.
Я посмотрел за дверь и увидел будочку нантакетской таможни, а в ней старика, который ставил, и ставил, и ставил печати на бланках.
Подойдя поближе, я спросил:
– Господин Мелвилл?
Он взглянул на меня подслеповатыми глазами старой морской черепахи.
– Что вам угодно, сэр? – спросил он.
– Сэр, не хотите ли немного перекусить?
Старик задумался, оценивая уровень своего аппетита.
– Заодно мы могли бы немного пройтись по причалу. – В одной руке я держал мешочек с яблоками и апельсинами, а в другой – некую книгу.