Далеко за полночь

На следующий день, после полудня, молодой любитель шоколада наконец-таки появился.

— Спасибо, Господи, — прошептал святой отец, услышав, как заскрипела под огромной тяжестью, словно просевший под неимоверным грузом корабль, другая половина исповедальни.

— Что? — переспросил шепотом молодой голос с другой стороны загородки.

— Прости, это я не тебе, — сказал священник.

Он закрыл глаза и втянул носом воздух.

Будто где-то широко распахнулись ворота шоколадной фабрики и ее сладкий аромат разлетелся по всюду, преображая весь мир.

Но вдруг случилось нечто невообразимое.

С уст отца Мэлли вдруг сорвались резкие слова:

— Тебе не следовало сюда приходить!

— Что? Что, святой отец?

— Поищи другое место! Я не могу тебе помочь. Здесь нужен специалист. Уходи, уходи.

Старый священник был ошеломлен, услышав, как его собственные тайные мысли так запросто слетают с уст. Что это — жара или долгие дни и недели, проведенные в ожидании этого шоколадного маньяка? Что? Что? Но его рот продолжал извергать:

— Здесь тебе никакой помощи не будет! Нет-нет. Иди-ка ты…

— В дурдом, вы хотите сказать? — прервал его на удивление спокойный голос, обдумывающий этот неожиданный взрыв.

— Да-да. Спаси нас Бог, к этим… как их… психиатрам.

Последнее слово звучало совсем уж неправдоподобно. Редко ему доводилось произносить его.

— О господи, святой отец, да что они в этом понимают? — сказал молодой человек.

«И в самом деле, — подумал отец Мэлли, ибо ему давно уже набили оскомину все эти шутовские разговоры, беседы об одном и том же и возмущенные крики. — Вот досада, почему бы мне не вывернуть наизнанку воротник и не купить себе фальшивую бороду!» — думал он, но продолжил уже спокойнее:

— Что они понимают, сын мой? Да ведь они говорят, будто знают все на свете.

— Точно так же, как когда-то говорила Церковь, святой отец?

Священник помолчал, потом сказал:

— Говорить и знать не одно и тоже, — ответил старый священник спокойно, насколько ему позволяло бешено колотящееся сердце.

— А Церковь знает, да, святой отец?

— Если не она, то я знаю!

— Не заводитесь опять, святой отец, — молодой человек помолчал и вздохнул. — Я пришел не затем, чтобы обсуждать с вами, сколько ангелов могут станцевать на острие булавки. Может, я все-таки начну исповедоваться, святой отец?

— Давно пора! — Священник скрестил на груди руки, откинулся поудобнее, сладко прикрыл глаза и добавил: — Ну?

И голос на другой стороне, с его детской манерой речи и ребячьим дыханием, в котором улавливались оттенки завернутых в серебряную фольгу шоколадных поцелуев, аромат медовых сот, под впечатлением от недавних сластей и совсем свежих воспоминаний о пиршествах «Кэдбери», начал описывать свою жизнь: как он встает по утрам, живет и ложится спать со швейцарскими восторгами и искушениями от пенсильванской фабрики «Херши», или как можно слизать шоколадную оболочку с батончика «Кларк», а карамельно-вафельное нутро приберечь для особых случаев и праздников. Или как душа его просит, язык требует, желудок принимает, а кровь поет под танцующий драйв «Пауэр-хаус», манящие обещания «Лав-нест», свободный полет «Баттерфингера», но главное во всем — это сладкое африканское причмокивание темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием нёбо, так что во сне вы бормочете, шепчете, причмокиваете на языках Конго, Замбези и Чада.

Проходили дни, недели, и чем больше голос говорил и чем больше старый священник слушал, тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключавшая в себе этот голос, таяла и убывала. Походка уже не была такой тяжелой. А исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело протискивалось в соседнюю дверь.

И хотя молодой голос и сам молодой человек были на месте, запах шоколада действительно начал сходить на нет и почти исчез.

Это было самое чудесное лето в жизни старого священника.

Однажды, много лет назад, когда он был еще совсем молодым, с ним произошло нечто весьма схожее по своей странности и необычности.

Одна девушка — судя по голосу, не старше шестнадцати лет — приходила пошептаться каждый день с начала летних каникул до тех пор, пока не настала пора снова идти в школу.

И все это долгое лето ее шепот и милый голосок настолько приводили его в трепет, насколько это вообще возможно для священника. Он выслушивал ее в ее июльском влечении, в ее августовском безумии, в ее сентябрьском крушении иллюзий, и когда в октябре она ушла навсегда в слезах, ему хотелось крикнуть: «Не уходи! Останься! Выходи за меня замуж!»