Ненасытность

Он кивнул.

— И что же ты собираешься делать теперь? Вид у нее был жалкий.

— Я… не знаю. Из Америки мне не пишут. Когда я была еще ребенком, они много раз говорили мне, что я смогу приехать к ним туда. Но теперь они, наверное, так не думают.

Марит отвернулась.

Кристоффер не знал, что ей сказать.

— Но что бы тебе хотелось, если не считать поездки в Америку?

Она снова посмотрела на него.

— Мне хотелось бы работать. Но я не знаю, где. Я ничего не умею. Мне негде жить. Я не осмеливаюсь разговаривать с людьми, не осмеливаюсь ни о чем их спрашивать.

— Лично мне кажется, что ты весьма говорлива, — заметил он.

Она тут же загорелась от его слов, что было ей явно во вред.

— Да, но это только с вами, доктор! Вы такой добрый.

— Ну, ну, — улыбнулся он. Немного поразмыслив, он сказал:

— Что ты скажешь на то, чтобы работать здесь, в больнице? Вопрос с жильем мы легко уладим, если ты сможешь выполнять самые простые обязанности. Но, конечно же, это будет тяжелая работа: мыть полы и все такое…

Что он такое говорит? Предлагает Марит ту же самую работу, в которой отказал Лизе-Мерете? Да, именно так: он отказал своей возлюбленной в ее просьбе поработать в больнице и предложил эту работу другой!

Впрочем, здесь была разница. Дело было в самом характере работы и в том, что Марит действительно нужна была эта работа. И даже не столько сама работа, сколько сознание того, что у нее есть какое-то будущее. Это было необходимо для ее выздоровления. Теперь в нем заговорил врач. К тому же этот молодой отпрыск рода Людей Льда был психологом.

На глазах у Марит появились слезы счастья.

— Я буду работать день и ночь, лишь бы мне только позволили!

— Это дневная работа, — с улыбкой ответил он и встал. — А теперь тебе надо просто выздоравливать и набираться сил, остальное я устрою. Тебе нравится здесь?

— О, да! Здесь все такие добрые. Я поговорила сегодня немного с моими соседками по палате. Они такие приветливые.

Кристоффер огляделся по сторонам, встречая доброжелательные улыбки слушающих их разговор женщин.

— Это хорошо, что вы приняли Марит в свою компанию, — непринужденно заметил он.

Он переходил от одной кровати к другой, находя для всех приветливые слова — и этот его незапланированный обход поистине вливал жизнь в пациентов. Все просто лезли из кожи вон, чтобы показать ему свое восхищение и свое почтение. Наконец он ушел.

Было бы большим преувеличением сказать, что Марит разговаривала с остальными. С ее болезненной застенчивостью весь разговор сводился к фразам: «Как тебя зовут?» «Марит». «С чем ты лежишь здесь?» «С чем? Ах, да, с воспалением слепой кишки».

Обнаружив ее застенчивость, они не стали приставать к ней с расспросами.

Но теперь все, кто мог, приподнялись на своих подушках и просили ее рассказать о себе. И Марит принялась рассказывать, сначала ужасно смущаясь, а потом, заметив их интерес к себе, рассказала о том, как ее нашел доктор и другие люди на вершине холма.

Эта история показалась всем увлекательной. И тут Марит сделала нечто неслыханное, на что она не считала себя способной: она заставила себя спросить у них, чем они больны.

Завязалась оживленная беседа. Некоторые сгоряча садились на постели, другие просто лежали, радуясь возможности поговорить о своих переживаниях и проблемах.

Таких прекрасных дней до этого не было в жизни Марит. Она была среди людей! И неважно, что разговор шел, в основном, о болезнях, и к нему примешивалась изрядная доля сплетен из коридоров и операционной.

Она была одной из них! Могла ли она желать большего?

Однако этот разговор отнял у нее все силы. Вечером она получила выговор от дежурной медсестры за то, что совсем не отдыхала.

«Ничего, — подумала Марит, — это было для меня покаянием!»

Она была так счастлива, так счастлива! Даже больничная рубашка из грубого полотна казалась ей чудесной. Ведь у Марит никогда не было обновок. Она донашивала оставшуюся от братьев одежду, пока та не превращалась в лохмотья.

Теперь у нее были подруги! И она имела право разговаривать с таким замечательным человеком, как доктор Вольден. Хотя Марит и испытывала к нему детское восхищение, что-то неведомое начало пробуждаться в ней, что наверняка вызвало бы у нее страх, если бы случай обнажил перед ней истину. Это обостренное чувство чем-то напоминало ей голод.