Ненасытность

— Марит, это Кристоффер, — сказал он, садясь на край ее постели. Он взял в свои ладони ее бессильную, истощенную, когда-то натруженную руку.

Он и сам не знал, что собирался сказать ей. Он просто чувствовал огромную потребность сделать ее смерть красивой, сделать саму ее счастливой в миг смерти. Если только можно назвать красивым уход из жизни до того, как у человека появился повод хоть как-то радоваться этой жизни.

— Если ты меня слышишь, пошевели слегка пальцами!

И он тут же почувствовал еле заметное шевеление ее пальцев.

— Прекрасно!

Теперь ему предстояло стать актером, подобрать слова так, чтобы это произвело на нее последнее впечатление.

— Марит, вчера мы говорили о том, что любим друг друга, помнишь?

И снова она слегка пошевелила пальцами.

— И это действительно так, по крайней мере, с моей стороны.

Пальцы ее тут же зашевелились.

— И с твоей стороны тоже? Спасибо, Марит, мне необходимо было об этом узнать. Я так люблю тебя, моя девочка. Выражение твоего лица, тепло твоих глаз, твой голос, все в тебе меня радует!

С какой непринужденностью он говорил эти слова! Он даже не подозревал, что является прирожденным актером.

— Знаешь, что мы сделаем, когда ты выздоровеешь?

Ее пальцы замерли в ожидании.

— Я хочу, чтобы мы поженились, Марит, чтобы мы могли быть вместе день и ночь, ты и я. Ведь мы так хорошо понимаем друг друга. Нередко даже без слов.

На этот раз он услышал ее торопливое дыханье.

— Ты этого хочешь, Марит?

Ее пальцы прижались к его ладони.

— Спасибо, — сказал он. — Я так рад.

Где-то в корпусе послышался приглушенный плач женщины. Из щели в оконной раме потянуло сквозняком. Он попытался заткнуть щель полотенцем, но это не помогло. За окном был мороз, на стекле появились прекрасные в своем мертвом совершенстве узоры. В высокой печке горели дрова, но тепло распространялось лишь в одной половине комнаты, другая же оставалась ледяной.

Кристоффер долго сидел возле Марит. Он спокойно говорил ей о том, что они будут делать, когда она выпишется из больницы. Он найдет для них подходящее жилье, потому что его нынешнее жилье слишком тесное. И у них будут дети, конечно же, они должны иметь детей.

— Представляешь, какие красивые у нас будут дети, у тебя и у меня, — с улыбкой говорил он. — Ведь мы же с тобой самые красивые люди в мире, не так ли? У них будут такие же вьющиеся волосы, как у тебя, и такие же, как у меня, длинные ноги! У них будет моя рассеянность и твоя вечная потребность просить за все на свете прощение. Бедняжки! Нет, если говорить серьезно, то я думаю, что они должны быть крепышами.

Он увидел, что из ее закрытых глаз катятся слезы. И поскольку она лежала на спине, слезы затекали ей в уши, и он осторожно и ласково вытирал их.

— Мне не хотелось так волновать тебя, — с сожалением произнес он.

Она попыталась ему что-то сказать, но не смогла. И ему оставалось только гадать, что у нее было в мыслях.

— Ты рада? Это прекрасно. А теперь тебе нужно спать и набираться во сне сил. Мне тоже нужно поспать, потому что я оперировал ночью и не был еще дома, сразу пошел к тебе…

К кому? Разве не думал он о том, что ее тело, возможно, уже унесли в морг?

Ах, как несправедливо устроена жизнь! Глаза у него слипались. Пожав ее руку, он сказал:

— Я люблю тебя, Марит.

Потом он наклонился и поцеловал ее в щеку. По ее щекам снова покатились слезы, и он вытер их. И он вышел из изолятора в темный коридор.

Андре был, разумеется, счастлив, что его берут в поездку. Нести он мог только самые легкие вещи, зато по дороге задавал тысячу вопросов. Ему хотелось знать все, ведь до этого единственной поездкой в его жизни был визит к зубному врачу в Сандвик, куда они отправились в двуколке его бабушки, и это была не слишком веселая поездка, потому что ему было нужно выдернуть молочный зуб.

На этот раз ему предстояло поехать гораздо дальше, делать пересадку на поезде. Хорошо, что он ехал вместе с мамой, иначе можно было легко заблудиться.

И вот они сели в поезд, идущий в Лиллехаммер, их обдало угольной пылью, но настроение у обоих было прекрасным. Андре постоянно высовывался в окно, пока лицо его не стало совершенно черным от дыма, он пел и смеялся, подставив лицо ветру, наслаждался видом пролетавших мимо деревьев и лесных озер и совершенно замерз бы, если бы мама Бенедикта не втащила его обратно и не закрыла окно. В купе стало совершенно тихо, словно уши у них заложило ватой. Слышался лишь перестук колес, казавшийся Андре чудесной музыкой. А какими вкусными показались ему бутерброды, которые достала из сумки мама! А потом ему пришлось зайти в маленькое помещение, чтобы умыться и вымыть руки, где так качало и трясло, что он чуть не упал. Возвращаясь назад, он держался обеими руками за скамейки, и лицо его излучало счастье, когда он смотрел на остальных пассажиров. Но ему не разрешали выходить на платформу и стоять там, это опасно, сказала мама. Поезд останавливался на станциях, пассажиры входили и выходили, какой-то человек свистел в свисток и махал флажком, и поезд снова набирал ход, напряженно пыхтя.