Лихорадка в крови

Виллему с трудом удержалась от смеха, до того простодушно он выражал свои чувства.

— Бедняга, — проговорила она.

Йенс пытался в темноте заглянуть ей в глаза.

— А может, можно?.. Да нет, что я такое говорю, я и сам знаю, что нельзя…

— О чем ты?

— Мне нужна женщина, фрекен Виллему. Вы сами, небось, слыхали: у нас, у мужчин, есть такая потребность. Я никогда не испытывал удовлетворения, а это опасно! Я ведь могу лопнуть!

Господи, что же делать? Она собиралась говорить с ним совсем о другом! Виллему многое знала о природе человека из книг, но собственного опыта не имела никакого. Что, например, говорят мужчине, который тебя хочет? Который думает, что умрет, если не получит удовлетворения? Особенно, когда он такой большой, сильный и лежит с тобой в одной постели?

«Ради Бога, Доминик, возвращайся скорей!» — мысленно взмолилась Виллему.

Но Доминик не мог вернуться раньше полуночи. Положение было затруднительное.

Все осложнялось и тем, что сама Виллему была охвачена тем же желанием, от которого сгорал сейчас Йенс. Только ее страсть предназначалась другому мужчине.

Что делать? Она всегда была такая отзывчивая, так жалела несчастных! В душе Виллему шла борьба. То ли разразиться негодующей тирадой и поставить тем самым Йенса на место, жестоко ранив при этом его чувства. Или, может, все-таки сжалиться над ним и оказать ему милость? Конечно, не допустить исполнения самого его желания, об этом не могло быть и речи, но показать, что она его понимает и сочувствует ему? Конечно, это был опасный путь.

Подбодренный ее молчанием, которое можно было истолковать как согласие, Йенс осторожно подвинулся к ней поближе.

Что же сказать ему? Что делать с этим большим ребенком, которому было сейчас так тяжело?

Однако Виллему была не из тех, кто не способен принять решение в таком щекотливом положении.

9

Доминик шел за пастором по направлению к церкви. Они еще не вышли за пределы селения, как перед лицом у него мелькнуло что-то темное и руки оказались связанными. На голову ему натянули мешок.

Доминик отличался недюжинной силой, но разбойников было слишком много и нападение было тщательно подготовлено.

— Помогите, святой отец! — крикнул он пастору.

— Заставьте его заткнуться! — прошипел почтенный слуга Божий.

Не снимая мешка, в рот Доминику загнали большой кляп, у него мучительно заболели уголки губ, и он чуть не задохнулся от омерзительного запаха, которым был пропитан мешок. Ноги Доминику тоже связали, и несколько человек перекинули его через круп лошади позади седла. «Виллему! — думал Доминик. — Виллему осталась в доме одна с Йенсом!»

Он мог думать только об этом.

Нападавшие не произнесли ни слова. Кто-то вскочил в седло той лошади, на которой лежал Доминик. По стуку копыт он понял, что всадников четверо, они галопом выехали из селения.

Но где же остальные? Как они намерены расправиться с Йенсом и Виллему?

Впрочем, он прекрасно понимал, какая судьба их ожидает.

Ехали долго. Доминику грозила верная гибель. Однако, воспользовавшись тем, что в темноте внимание всадников было поглощено лошадьми и дорогой, Доминик пытался освободиться от пут. Подготовка королевского курьера включала упражнения, помогающие спастись даже в самом безвыходном положении. Когда-то Доминик потратил много часов на упражнения по освобождению собственных рук, связанных тем или иным способом. Сейчас главное для него было освободить руки.

Но ремни были затянуты намертво. Доминик пытался растянуть их, тогда как его бросало из стороны в сторону. Вот если бы он упал! Но он был крепко привязан и к лошадиному крупу.

Долго им еще ехать?

Он уже не чувствовал своего тела, ему казалось, что у него не осталось ни одной целой кости, когда кто-то крикнул: «Тпру-у!» и лошадь сбавила ход.

Все остановились. Доминика сняли с лошади и бросили на землю, руки и ноги у него оставались связанными.

Кто-то тихо отдал приказ. Доминик узнал голос мнимого пастора. Вокруг тела Доминика обвилась еще одна веревка. Только бы под нее не попали руки!

К счастью, ему удалось повернуться так, что его связанные за спиной руки оказались поверх новой веревки.

Он покрылся холодной испариной, когда понял, что к этой веревке был привязан большой камень.