Невыносимое одиночество

Анетта пригласила к Микаелу своего врача, и тот, естественно, не нашел никаких отклонений. Этот врач задавал глупейшие вопросы, поэтому ничего и не добился. Он предписал кровопускание, что привело Микаела в ярость. Медицина тогда не слишком много знала о телесных болезнях, а о душевных — вообще ничего.

Из армии без конца приходили запросы о том, не собирается ли Микаел вернуться на службу, но он отвечал неизменным «нет». Иначе его болезнь стала бы прогрессировать. Не прилагая для этого ни малейших усилии, он был возведен в чин капитана. Анетта была чрезвычайно горда этим, Микаела же это разозлило.

Их странный брак продолжал существовать. Отношения их строились на общих для обоих занятиях: уход за сыном и за собакой, за домом и за садом. Но стоило им заговорить о более сложных вещах и начать спорить о чем-то, как у них сразу возникали большие трудности. Их восприятие жизни было совершенно различным, они не понимали друг друга, хотя Микаел и пытался поставить себя на ее место.

Никто из них не предпринимал шагов к физическому сближению.

Микаел всегда старался держаться обнадеживающе дружелюбно. Только оставаясь в своей комнате или во время приступов он терял над собой контроль. И тогда он подолгу сидел, закрыв лицо руками, подавленный тем, что изнутри его все больше и больше захватывала какая-то сила, стремящаяся низвергнуть его в кромешную тьму. В не меньшей степени его смущало собственное бессилие в жизни: то, что он не нашел себя, не знал, чего хочет, не был способен отдавать себя другим.

По вечерам он плотно задергивал шторы, чтобы не было ни одной щели.

Доминик был для него большой поддержкой. В свои пять лет мальчик обладал необычайной понятливостью и состраданием. Когда Микаелу бывало плохо — а он всегда скрывал свою меланхолию от Анетты — Доминик приходил и садился рядом, клал свою ручонку на его ладонь и сидел так, ничего не говоря. Ему нужно было просто быть рядом. Микаел не раз прижимал его к себе в порыве благодарности, не раз его глаза наполнялись слезами. И мальчика это не пугало.

Мнение Микаела об Анетте менялось. Когда она этого не замечала, он сидел и смотрел на нее — внимательно, печально, словно пытаясь ее понять. Он хотел выяснить, кто же такая истинная Анетта — та, что пряталась под личиной железной дисциплины, к которой ее принудила мать. Но с его неловкостью вряд ли можно было выяснить это.

В Польше шла война. Карл Густав одерживал большие победы, страна была в его руках. Но триумф оказался горьким. Повсеместно назревал бунт, и чтобы сохранить свое положение, шведам приходилось все время быть начеку. Король порядком устал от всего этого.

Марка Кристина родила сына, которого назвала Габриэлом, и теперь направлялась домой, к своему старшему сыну Густаву Адольфу, единственному, оставшемуся в живых после эпидемии кори. Она очень тосковала по нему, ей хотелось прижать мальчика к себе и вместе с ним оплакивать умерших малышей. Ее горечь по поводу того, что ее не было с ними в их последние мгновенья, была неописуемой. Ей казалось, что она едет домой ужасно медленно, ей так не терпелось сделать что-нибудь хорошее для старшего мальчика, которому уже исполнилось девять лет.

Габриэл Оксенштерн возвращался домой вместе с ней. Он легче нее пережил смерть сыновей, хотя скорбь его и была велика. Его произвели в маршалы, и ему не терпелось вступить поскорее в должность, вместо того, чтобы участвовать в бессмысленной кампании в Польше. Он часто думал о своем приемном сыне Микаеле. Ему не нравились вести из дома, он не понимал, что происходит. Был ли парень трусом? Или он был дезертиром? Или же он действительно был так болен, как это описывала в письме к Марке Кристине Анетта? Он хотел сам во всем разобраться.

Неизвестно, сколько времени еще продолжался бы сверхтактичный брак Микаела и Анетты, если бы не приезд Габриэла Оксенштерна.

Спокойно понаблюдав за своим приемным сыном в течение двух месяцев, он однажды позвал его к себе в кабинет.

— Когда ты снова собираешься вернуться на службу?

Микаел опустил глаза.

— Я не знаю. Мне хотелось бы бросить это.

Лицо государственного мужа побагровело.

— Бросить? Тебе хотелось бы это бросить? И это оправдание? Ты, что, трус?

«Трус, — с горечью подумал Микаел. — Можно ли назвать человека трусом, если он по чужой воле проводит в аду целых пять лет? Возможно, это и есть трусость?»