Опасная колея

Тит Ардалионович представил и побледнел.

— Ах! Когда же это случилось?

— В тот самый день, когда я имел беседу с пальмирским колдуном по имени Ворон, помните? Это он мне открыл, кто я есть.

— Точно! Вы тогда всё расспрашивали меня о ведьмаках, а я гадал, к чему бы? Что ж вы сразу-то всё не рассказали? — вскричал Удальцев с упрёком, можно подумать, Роман Григорьевич состоял у него в подчинении и обязан был перед ним отчитываться!

— Постеснялся, — пояснил Ивенский, и Тит Ардалионович густо покраснел. Ещё бы бедному Роману Григорьевичу не застесняться, после всего того, что он ему наговорил о ведьмаках: про то, что у них «под одёжей», про зловредную натуру, вытравленные посевы, серых волков и прочие страсти… Что?!!

Новая мысль — та, что уже не раз приходила на ум самому Ивенскому, яркой молнией вспыхнула в голове Тита Ардалионовича, заставив забыть и о страхах своих, и о раскаяниях. Серый волк, непременный помощник народного героя! Вот оно!

— Роман Григорьевич, — замирающим от волнения голосом выговорил он. Вы умеете ОБОРАЧИВАТЬСЯ?

— Нет, конечно! — быстро ответил тот. — Никогда не пробовал! — и добавил невпопад. — И потом, я же в костюме!

— Снимайте! — с азартом распорядился Удальцев, и для пущей убедительности лихо, как казак шашкой, взмахнул рукой. — Пробовать будем!

От такого его напора вид у Романа Григорьевича сделался едва ли не испуганным.

— Что, прямо здесь? На корабле?

— А чего тянуть? Вдруг это ваша историческая миссия — выступить в роли серого волка? А вы даже оборачиваться не умеете. Надо учиться пока ещё есть время!

Ивенский медлил. С одной стороны, он даже готов был с Удальцевым согласиться, но с другой…

— Насколько я помню, историческая миссия серого волка заключалась в том, что он состоял при Иване-царевиче кем-то вроде ездовой скотины. Вы же не рассчитываете, что я стану возить Листунова на себе? Не много ли ему будет чести?

— Ах, вы не понимаете! — Тит Ардалионович был так увлечён своей идеей, что окончательно позабыл о субординации и прочих условностях. — Личность серого волка в нашем случае имеет не практическое, а ритуальное, я бы даже сказал, сакральное значение! Так что не будем терять время, а то скоро и Листунов вернётся, и вообще…

Последнее замечание оказалось решающим. В самом деле, не станешь же устраивать такие рискованные эксперименты вчуже?

— А, была не была! — воскликнул Роман Григорьевич отчаянно и сбросил костюм. Дальше на очереди было бельё, но тут его решимость несколько поиссякла. — Только до конца я раздеваться не буду.

— Когда вы станете волком, исподнее будет вам сильно мешать, — предупредил Удальцев. — Все перевёртыши раздеваются полностью. Хотите, я отвернусь?

— Если вы отвернётесь, кто же будет руководить процессом? — резонно возразил Ивенский. — Сам-то я о нём ни малейшего представления не имею. Нет уж, когда станет мешать, тогда и сниму. А пока и так сойдёт… Ну, что делать дальше?

— Сейчас! — Тит Ардалионович с увлечением потёр руки и объявил, окидывая каюту взглядом. — Теперь нам нужен ножик! Да вот хоть этот! — он взял с тумбочки десертный ножичек, которым Листунов накануне чистил апельсин, и попытался воткнуть скруглённое лезвие в пол. Но изящный столовый прибор не желал втыкаться даже меж плотно пригнанными половицами.

— Да разве это нож? — пренебрежительно фыркнул Ивенский. — Вот нож! — и неожиданно для Тита Ардалионовича извлёк из голенища стоявшего в сторонке сапога кошмарное, совершенно разбойничьего вида оружие: прямой клинок с острейшим гладким лезвием и скосом обуха — «щучкой», короткая крестовина и тёмная, засаленная деревянная рукоять с головкой грибком.

— Эх какой! — восхитился Тит Ардалионович, ему страстно захотелось иметь такую же штуку. — Уголовный, да?

Роман Григорьевич гордо кивнул. Нож это был особенный, в некотором роде, трофейный. Именно его пристав Ивенский унёс с собой, а точнее, в себе после памятной облавы на Белоглазого Чудина. Пострадал, конечно, зато вещь отличная, не у всякого такая есть!

Портить полы в каюте экспериментаторы всё-таки постеснялись — вогнали клинок между половицами.

— Теперь вы должны через него перекувыркнуться, — распорядился Удальцев, и Роману Григорьевичу подумалось, как хорошо, что он отказался снимать исподнее. Через голову да в голом виде — это совсем уж дурной тон!