Платформа кишела несчастными жертвами и обезумевшими адвокатами, наспех выписывавшими имена и что-то бормотавшими себе под нос.
– Пожар, – прошептал я в последний раз.
Поезд был пуст, как кабинет стоматолога в неудачный день.
Грин, шатаясь, подошел ко мне; на сей раз это его ноги словно приросли к земле. Лицо его было пепельно-серым, казалось, ему не хватало воздуха.
– Поворачивай поезд обратно, – сказал я.
– Что?
Марти повел меня через груды нетронутых гаванских сигар и игральных карт.
– Назад, – простонал я. – Отправляй его обратно на Вашингтонский вокзал, в апрель тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.
– Мы не можем.
– Вы же только что приехали оттуда. Назад, о боже, возвращайтесь назад.
– У нас нет обратных билетов. Мы можем ехать только туда.
– Туда? А что, у «MGM» еще остались свои железные дороги, не закатанные в асфальт? Так поезжайте по ним, как в тысяча девятьсот тридцать втором, бросьте Луиса Майера, скажите ему, что Тальберг6 жив и едет в четвертом вагоне, Майера хватит сердечный приступ.
– Луи?
– И Гарри Кона тоже, – добавил я.
– Но «MGM» не его студия.
– Он может вызвать такси или отправиться на попутных, но никто больше не сядет в этот проклятый, дурацкий поезд.
– Никто?
– Если не хотят быть похороненными в театре Форда, когда я и впрямь возьму и подожгу его.
Толпа адвокатов на платформе заволновалась и жалобно зароптала.
– Они готовятся подать в суд, – сказал Грин.
– Моя жизнь застрахована, я уступлю им свою страховку. Давай задний ход.
Поезд вздрогнул, как огромный железный пес.
– Поздно, мне пора идти.
– Господи, конечно. Смотри.
Все несчастные и их адвокаты, толкаясь, ринулись по вагонам, и о придурке, кричавшем «Пожар!», тут же позабыли.
Поезд тронулся с ужасным скрежетом.
– Прощай, – шепнул Грин.
– Выкладывай, – устало сказал я. – Кто на очереди?
– На очереди?
– В этом твоем чертовом, в этом жутком Сачке для Покойников. Кого поймают, задушат и проткнут булавкой?
Грин вытащил смятый листок бумаги.
– Некто по имени Лафайет.
– Некто? Да ты болван, тупица, неуч! Ты что, не знаешь, что Лафайет спас нашу Революцию, когда ему был всего двадцать один год, он поставлял нам оружие, корабли, обмундирование, людей?!
– Здесь ничего такого не сказано. – Грин уставился в свои записи.
– Лафайет был воспитанником Вашингтона. По приезде на родину он назвал своего первого сына Джордж Вашингтон Лафайет.
– Это они упустили, – признал Грин.
– Оглянись назад, в поколение семидесятых, они назовут кряду восемь десятков городов, в которых люди называли улицы, парки, районы его именем. Лафайет, Лафайет, Лафайет.
– Э, постой-ка! – Грин ткнул пальцем в лист. – Точно, Лафайет будет во втором прощальном турне.
Поезд издал кровожадный свист, колеса заскрежетали зубами.
– До встречи в Спрингфилде. – Грин вспрыгнул на подножку последнего вагона. – В апреле.
– А кто это еще с тобой? – прокричал я.
Грин обернулся и крикнул в ответ:
– Бут. Джон Уилкс Бут.7 Он читает лекции прямо из окна вон того вагона, впереди.
– Жалкий сукин сын, – пробормотал я.
Грин прочел это по моим губам и повторил:
– Жалкий сукин сын.
И поезд укатил вдаль.
СМЕРТЬ ОСТОРОЖНОГО ЧЕЛОВЕКА
A Careful Man Dies 1946 Переводчик: Ольга Акимова
По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьешь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идешь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.
И все это продолжается с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать. Сейчас тебе двадцать пять, но по-прежнему хватает четырех часов сна.
В твоем доме очень мало стеклянных предметов. Ты бреешься электрической бритвой, потому что безопасной иногда можно порезаться, а ты не можешь себе такого позволить.