Страсти по Марии

– Оставьте ее, Габриэль! – шепнула она. – Эрмина знает, куда нужно ехать. Поспешите к заставе Сен-Антуан... И удачи! Вскоре я вас догоню.

Если не лицо, то голос ее он узнал и помчался во весь опор. После чего исчезли и один за другим зачинщики драки, позволив продолжить потасовку тем, кто бросился в нее, не раздумывая о причинах, как это случается у людей с горячей кровью. Повозка вновь была на колесах, и Мария забралась в нее в тот самый момент, когда Перан тронул коня, чтобы поскорее затеряться на улице Сен-Дени. Порто и Арамис на припрятанных возле Сент-Оппортюн лошадях ускакали в направлении Нового моста, по которому пролегал путь к казармам мушкетеров. Людям из Шателе, в том числе и находившимся в эскорте, больше ничего не оставалось, как только утихомирить сражающихся, надавав и тем, и другим затрещин. Несколько человек арестовали, но, поскольку вскоре стало очевидным, что никто из них не может сказать, с чего все началось, все были отпущены по домам. Что было несколько необычно для этого времени и правления короля Людовика XIII, имевшего склонность к дотошности и излишнему любопытству. Итак, маркиз де Шатонеф преотлично справился со своим поручением, и тем же вечером Мария отплатила ему за помощь со щедростью, показавшейся ему чуть ли не чрезмерной.

Сама она тоже получила при этом удовольствие, и оттого, что уж давно не занималась любовью, и оттого, что вновь пережила те же ощущения, что разбудил в ней неузнанный любовник в ту рождественскую ночь. И если маркиз, покинув ее, был в нее влюблен сильнее, чем раньше, то Мария призналась себе, что она именно в эту ночь влюбилась в маркиза. Чувство это было далеко от опустошающей страсти, испытанной ею к Холланду, которого никто не мог заслонить. Это чувство было более нежным, ровным и благодатным. Холланд обходился с ней как с пойманной добычей, Шатонеф – как с идолом, выискивая самые искусные ласки, умея приглушить свое собственное наслаждение, лишь бы смогла достичь услады его повелительница.

Оставшись вновь наедине с собой в блаженном изнеможении, Мария вспомнила, как разжигал он в ней тот, как говорят поэты, «дивный огонь», удерживая ее порывы, но не позволяя им угаснуть, отчего и горела она столько неистовых часов. Так что теперь этот мужчина имел полное право на то, чтобы привели его на высшую ступень власти, занятую пока кардиналом...

Мария ждала переполоха по поводу бегства Мальвиля, но она ошиблась: ни из Лувра, ни из дворца кардинала не последовало ничего. Все было так, будто заключенный растворился сам собой, а то и вовсе никогда не существовал. А двумя днями позже, встретив кардинала на концерте у короля, Мария была удивлена, когда Ришелье направился ей навстречу, едва ли не улыбаясь.

– Надеюсь, – сказал он, – что, поправившись, вы не станете больше злословить по поводу того, что я пополнил ряды ваших поклонников. Но мне бы очень хотелось, чтобы мы вернулись к нашим деловым встречам. Это станет возможным после того, как мы вернемся с юга.

Шло время, но дело Мальвиля так и не получило широкой огласки. Мария спрашивала себя, не сослужила ли она, устроив побег Габриэля Мальвиля, добрую службу кардиналу. Казнь Мальвиля, последовавшая сразу же за расправой с Марьяком, могла окончательно восстановить знать против первого министра. Последовавшие за этим события показали, что на этот счет Мария ошибалась.

Королева-мать продолжала метать громы и молнии из Брюсселя. Гастон во всем поддерживал мать. Он все еще находился в Лорене, где был занят формированием армии иностранных наемников, поддерживая постоянные контакты с герцогом Монморанси, правителем Лангедока, другом Гастона Орлеанского, ненавидевшим кардинала, хотя прежде ему служил. Противник де Шевреза едва прислушивался к своей юной супруге Марии-Фелиции Орсини, римской принцессе, всем своим сердцем обожавшей королеву-мать и даже Анну Австрийскую, хотя и знала, что ее супруг все еще влюблен в нее.

Безопасный, как казалось поначалу, обмен посланиями обернулся угрозой – даже двойной – ниспровержения государственных устоев: брат короля, герцог Орлеанский, со своими наемниками вторгся через границу, и в то же время Монморанси, присвоив земли Лангедока, объявил королю войну от имени его брата. Он-то и представлял собой опасность.

Король сделал по-настоящему сильный ход, двинувшись именно против него, давая тем самым знак брату, в порыве храбрости добравшемуся до Дижона и по пути проповедовавшему бунт против Людовика, правда, безрезультатно. Столица Бургундии и вовсе захлопнула перед его носом входные ворота. Герцог Орлеанский вынужден был убраться, так и не получив никакой поддержки. Но на юге, где он был всеобщим любимцем, продолжал свое шествие Монморанси. И в очередной раз король оседлал коня и покинул Париж, за ним последовала королева и ее окружение, а значит, и Мария.