Кинжал с красной лилией

Вместо горького всхлипа, которого он так боялся услышать, последовал царапнувший его смешок.

— А мне что прикажете делать? Ждать, когда вы станете маршалом Франции, послом или еще бог знает кем?

— Мне странно слышать ваши слова, Элоди. Спросите совета у вашей матери...

— Моей матери? Но при чем тут она?

— Не доходя в своей враждебности до крайности, ваша мать не одобряла нашего брака.

— Какая мать не желает для своей дочери наибольшего благополучия? К тому же до того, как маркиз объяснился, она не считала вас серьезным претендентом на мою руку, поскольку вы должны были жениться на этой... купеческой дочке.

— Племяннице великого герцога Тосканы и крестнице королевы! Вам не откажешь в высокомерии. Но я твердо стоял на своем и никогда не отказывался от вас, не так ли?

— Именно поэтому я так удивлена! Ведь больше нет никаких препятствий! Ваш отец попросил моей руки, мы можем обвенчаться хоть завтра, и вы отплывете в Англию. Но я полагаю, что вы просто надо мной издеваетесь. А я не из тех, кем можно безнаказанно играть.

К сожалению, Элоди и тут была совершенно права, и Антуан не мог с ней не согласиться. И находил ее обиду правомерной.

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, — устало вздохнул он. — Я вас так... — И внезапно осознав, что готов сказать непоправимое, с его губ чуть было не сорвалось: «я вас так любил», успел поправиться: — Всегда почитал, что и помыслить не мог такого. Я говорю вам истинную правду: король отправляет меня в Лондон.

— Ничего не объясняя? И у вас не нашлось ни слова возражения?

Антуан почувствовал, что без последнего довода не обойтись, и выдавил из себя:

— Раз уж вы настаиваете, я скажу вам: король не желает нашего брака.

Изумление лишило Элоди на несколько секунд речи, но это короткое мгновение показалось Антуану вечностью. Наконец она спросила:

— Основание?

— Спросите у него сами. Мне он ответил, что короли не обязаны отчитываться о принятых решениях.

Воцарившееся молчание давило тяжелее каменной плиты. Они стояли друг напротив друга, но между ними разверзлась пропасть. Молодые люди не двигались, но пропасть углублялась и расширялась, и внезапно последовал взрыв, вмиг уничтоживший прошлое.

— Я вас ненавижу, Антуан де Сарранс! — произнесла мадемуазель де Ла Мотт-Фейи. — Ненавижу и буду ненавидеть до последнего дня своей жизни.

Элоди повернулась и убежала.

Глава 4

Флорентийцы в Париже

День был холодным и серым. Накануне было еще тепло, но за одну ночь все переменилась. Сначала подул северный ветер, а потом зарядил мелкий нескончаемый дождь, напитав все вокруг промозглой сыростью. Ливень хотя бы быстро кончается, а эта нудная морось все сеяла и сеяла. Низкое хмурое небо, казалось, горько плакало, и Лоренца, подъезжая к столице королевства Франции, готова была плакать вместе с ним.

Стиснутый черным поясом средневековых стен, Париж, еще хранящий следы последней осады, —той самой, которую предпринял его теперешний господин, чтобы завоевать его, — напоминал толстуху, которая задыхается в слишком узком корсете и готова с минуты на минуту лопнуть. Издалека был виден дым городских труб и слышен негромкий, но отчетливый шум, который складывался из гомона людских голосов, скрипа повозок, цоканья лошадей, и кто знает, чего еще. На лесистых холмах вокруг города виднелись то мельница, то деревенька с виноградниками; а городские предместья, дотянувшиеся до подножия этих холмов, были тем самым избытком, что выплеснулся из-за тугих стен столицы.

Миновав заставу у ворот Сен-Жак — солдаты охраняли их без всякого рвения, с привычным безразличием глядя и на входящих, и на выходящих, — наши путешественники поехали дальше по мощеной улице вдоль суровых фасадов каменных домов, в которых располагались учебные заведения и многочисленные храмы. Узкие темные переулки, вливаясь в эту улицу, наполняли ее грязью и вонючими помоями; в дождь эта жуткая смесь стала еще жиже, ее отвратительный смрад заполнил пространство. Зато в конце грязевой артерии виднелись башни огромного храма, красивого и величественного собора Парижской Богоматери. Но разве можно было сравнить эту столицу с той, что тут же нарисовало воображение Лоренцы? Она увидела Флоренцию такой, какой любовалась ею из своего сада во Фьезоле: черепичные крыши — солнце утром золотило их, а к вечеру делало огненными — купол Дуомо, колокольни, сады. Конечно, повозок и людей на улицах здесь было больше, чем во Флоренции, зато пыль там была просто пылью, не превращаясь в грязь и зловонные лужи, а в воздухе веяло что-то чудесное, неповторимое, создавая особую атмосферу! Слезы навернулись на глаза Лоренцы. Неужели ей придется жить в этом сером тошнотворном городе?..