Вопли перешли в рыдания, рыдания в стоны, и наконец все смолкло и растворилось в дыхании, в биении сердец, в ожидании.
Примерно через пару минут, потные, выжидающие, все стоявшие на крыльце услышали, как на третьем этаже брякнула щеколда, дверь открылась и мгновением позже затворилась под звуки шепота.
Дом затих.
Тишина жила в каждой комнате, словно выключенный свет. Тишина, словно прохладное вино, струилась по коридорам. Тишина обдавала их из окон, словно прохладный воздух из погреба Они стояли и вдыхали ее прохладу.
— Ах,— вздохнули они.
Мужчины отшвырнули сигареты и на цыпочках вошли в затихший дом, женщины следом. Вскоре крыльцо опустело. Они плыли в прохладных чертогах тишины.
Миссис Вильянасуль в тупом остолбенении отперла свою дверь.
— Мы должны выставить мистеру Вильянасулю угощение,— прошептал кто-то.
— Свечку ему завтра поставить.
Двери затворились.
В своей прохладной постели покоилась миссис Вильянасуль.
— Он такой заботливый,— сонно подумала она, смежив веки.— За это я его и люблю.
Тишина, словно прохладная рука, погладила ее на сон грядущий.
Остров
© Перевод О. Акимовой
Зимняя ночь белыми клочьями носилась за освещенными окнами. Снежная вереница то выступала размеренным шагом, то взвивалась и закручивалась вихрем. Но непрестанно сыпала и ложилась белая крупа, бесконечно заполняя тишиной глубокую бездну.
Дом был заперт, заткнуты все щели, все окна, все двери и створы. В каждой комнате мягко светили лампы. Задержав дыхание, дом погрузился в теплую дрему. Вздыхали батареи. Тихо жужжал холодильник. В библиотеке, под зеленым, цвета лайма, абажуром керосиновой лампы, двигалась белая рука, скрипело перо, лицо склонилось над чернилами, высыхающими на этом искусственно-летнем воздухе.
На верхнем этаже в кровати лежала старая женщина и читала. Напротив, через гостиную, ее дочь раскладывала белье в гардеробной. Еще выше, в мансарде, ее сын, лет двадцати пяти, изящно стучал на пишущей машинке и бросал очередной комок бумаги в растущую на ковре кучу.
Внизу кухарка закончила мыть винные бокалы после ужина, с мелодичным звоном убрала их на полки, вытерла руки, поправила волосы и протянула руку к выключателю.
И в этот самый момент все четверо обитателей заснеженного ночного дома услышали необычный звук.
Звук разбивающегося окна.
Он напоминал треск лунно-белого льда на полночном пруду.
Старая женщина села в своей кровати. Ее младшая дочь перестала раскладывать белье. Сын, собиравшийся было скомкать отпечатанную страницу, застыл, сжимая в кулаке бумагу.
Вторая дочь, в библиотеке, затаила дыхание, дав темным чернилам с почти различимым шипением беспрепятственно высохнуть на полпути к странице.
Кухарка остановилась, держа руку на выключателе.
Ни звука.
Тишина.
Только шелест холодного ветра, залетевшего в какое-то дальнее разбитое окно и гуляющего по комнатам.
Все головы, каждая в своей комнате, повернулись, посмотрели сперва на едва заметное шевеление коврового ворса, ласкаемого дыханием ветра, проскользнувшего под каждую дверь. Потом их взгляды метнулись к медным ручкам дверей.
Каждая дверь имела свою оборону, у каждой была система защиты — щеколда, цепочка, засовы, ключи. Мать за те годы, когда ее странности развивались, раскручиваясь как юла, пока не дошли до полного абсурда, носилась с этими дверями так, будто каждая из них была драгоценным, удивительным и новым живым существом.
Пока болезнь бесцеремонно не уложила ее в постель, она годами твердила всем, что боится всякой комнаты, которая не может мгновенно превратиться в крепость! Дом, где жили женщины (сын Роберт редко спускался со своей верхотуры), требовал средств быстрой зашиты от слепой алчности, зависти и насилия этого мира, чья лихорадочная похоть лишь немного умерялась зимой.
Такова была ее теория.
— На что нам столько замков! — возмущалась Элис много лет назад.
— Настанет день,— отвечала ей мать,— и ты возблагодаришь Бога за один-единственный крепкий замок.
— Но грабителю,— говорила Элис,— достаточно всего лишь разбить окно, открыть эти глупые замки и...
— Разбить окно! И тем самым предупредить нас? Чепуха!