Трилогия Крысы. Мировой бестселлер в одном томе

1946 год. Пастбища Профессора реквизируются под учебный полигон оккупационной армией США. Шестьдесят две овцы.

1947 год. Профессор Овца поступает на службу в Союз Овцеводов Хоккайдо.

1949 год. Жена Профессора умирает от туберкулеза.

1950 год. Профессор Овца назначается директором Музея Мериносоведения Хоккайдо.

1960 год. Сын лишается пальцев в порту Отару.

1967 год. Закрывается Музей Мериносоведения.

1968 год. Открывается отель «Дельфин».

1978 год. Молодой агент по торговле недвижимостью спрашивает о пейзаже на фотографии.

(Это уже про меня).

– Чертовщина какая-то! – только и смог сказать я.

– Очень хотелось бы поговорить с вашим отцом! – попросил я.

– Конечно – сходите да поговорите, никаких проблем. Вот только меня отец... недолюбливает. Так что уж извините, но не могли бы вы сходить к нему сами? – попросил сын Профессора Овцы.

– Недолюбливает?

– Ну, не переносит, что я лысый, что пальцев нет...

– А! – сказал я. – В общем, со странностями человек, я так понимаю?

– Может, нехорошо так говорить про отца, но... еще с какими странностями! С тех пор, как с овцой повстречался – ну просто подменили человека. Сделался совершенно несносен в общении, груб порой до жестокости. Но знаете – на самом деле, в глубине души, он очень мягкий и добрый! Только послушайте, как он играет на скрипке – сразу поймете... Эта овца доставила отцу невыносимые страдания. А потом, уже через него, принесла много боли и мне.

– Вы, наверное, очень любите своего отца? – спросила подруга.

– Да, конечно. Люблю, – ответил управляющий отелем «Дельфин». – Только он меня всегда недолюбливал. Даже в детстве не обнял ни разу. Слова теплого за всю жизнь не сказал. А теперь, когда у меня пальцев недостает и голова как колено, – еще и издевается надо мной то и дело!

– Я уверена, он это делает неумышленно! – попыталась утешить его подруга.

– Я тоже так думаю, – поддержал ее я.

– Спасибо вам... – сказал управляющий.

– Но если придем только мы вдвоем – станет ли он разговаривать с нами? – спросил я.

– Трудно сказать, – ответил управляющий. – Но если выполнить два условия – очень может быть, что и станет. Во-первых, нужно сразу сказать, что вы пришли с вопросом насчет овцы.

– А во-вторых?

– Не говорите, что это я вас прислал.

– Понятно... – сказал я.

* * *

Поблагодарив сына Профессора Овцы, мы с подругой поднялись на второй этаж. В коридоре было зябко и сыро. Тусклые лампочки еле горели, в углах скопилась многолетняя пыль. В воздухе пахло старой бумагой и человеческим телом. Мы прошли, как было указано, в самый конец длинного коридора и постучались в облезлого вида дверь с облупившейся пластмассовой табличкой «Директор Музея». На стук никто не отозвался. Я постучал еще раз. Никакого ответа. И лишь когда я постучал в третий раз, из-за двери донесся сдавленный рык:

– Во-он! – проревел мужской голос. – Все пошли вон!!..

– Мы к вам насчет овец! – сказал я.

– Ступайте жрать свое дерьмо!!! – раздалось в ответ. В свои семьдесят три Профессор обладал на редкость отменной глоткой.

– Но нам с вами действительно необходимо кое-что обсудить! – заорал я через закрытую дверь.

– Насчет овец, ублюдок, мне нечего с тобой обсуждать!!!

– И все-таки поговорить придется! – настаивал я. – Насчет овцы, которая исчезла в тридцать шестом году!

Несколько секунд из-за двери не доносилось ни звука. Затем дверь резко, неожиданно легко распахнулась – и Профессор Овца предстал перед нами.

Волосы у Профессора были длинными и седыми как снег. Белые брови свисали сосульками, наполовину скрывая глубоко посаженные глаза. Роста он был – метр семьдесят с небольшим, но в осанке ощущались выправка и непоколебимое достоинство. Коренастый, широкие скулы. Кончик носа, будто споря с плоской переносицей, дерзко выдавался вперед, точно лыжный трамплин. В комнате запах тела ощущался еще сильнее. Впрочем, нет – то уже не был запах собственно человека. Сконцентрировавшись до предела именно в этой комнате, запах потерял свою изначальную сущность – и сплавился воедино со Временем и солнечным светом. Папки, тетради, бумаги устилали пол комнаты иак, что его было почти не видно. В основном – документы на иностранных языках, все в каких-то разводах и пятнах. У стены справа стояла кроваво-бурой расцветки кровать; перед окном против входа – огромный стол из красного дерева с вертящимся креслом. На столе наблюдался относительный порядок; аккуратно подбитую кипу бумаг придавливало стеклянное пресс-папье в форме овцы. Люстра под потолком не горела, и если б не запыленная настольная лампа, еле-еле рассеивавшая свои несчастные шестьдесят ватт по красной столешнице – в комнате царил бы густой полумрак. На Профессоре были серая сорочка, черный шерстяной джемпер и потерявшие всякую форму широченные брюки из ткани «елочкой». В косом луче света от лампы серая сорочка и черный джемпер смотрелись как белая сорочка и серый джемпер. А может, так оно и было.