Ожерелье для дьявола

Мучимый непрерывно меняющейся цепью ужасных кошмаров. Жиль претерпевал все страдания, которые испытывало его растерзанное тело. Он задыхался, а жар отказывался проходить.

В течение многих дней и ночей его мучимый бредом организм бессознательно боролся со смертью. Жар вырывал из него крики, мольбы, призывы, приводившие в ужас всех приближавшихся к нему; они заставляли бледнеть женщину, неподвижно стоявшую у его изголовья. Иногда, мучимый своими видениями, раненый выкрикивал ругательства, проклятия, какие-то настолько странные обвинения, что встревоженная Аглая шла проверять, хорошо ли закрыты окна и двери, чтобы, по крайней мере, слуги ничего не услышали.

Но иногда задыхающийся умоляющий голос обращался к невидимому призраку, которого он называл Жюдит, взывая к нему с такой страстной, раздирающей душу любовью, что слезы градом катились по щекам его молчаливой сиделки.

Она только еще сильнее сжимала его пылающую ладонь. А временами она затыкала себе руками уши, чтобы только ничего не слышать.

Тогда Понго, не покидавший его постели ни днем, ни ночью, ласково брал ее за руку и отводил в соседнюю комнату, где усаживал ее в кресло.

– Плохие крики! Опасно! Злые духи. Женщине опасно их выслушивать, – говорил он.

Винклерид и индеец бурей примчались через двенадцать часов после того, как Жиль упал под ударами убийц. Уже на заре Поль де Баррас появился у Лекульте и сообщил ему адрес раненого, а затем поскакал в Версаль предупредить близких бретонца. Он нашел там мадемуазель Маржон, которая зарыдала и бросилась в церковь, забыв при этом надеть даже шляпку. Он нашел там Понго, не произнесшего ни слова, но посеревшего от горя. Наконец, он нашел Винклерида, который был так взбешен, что едва не задушил его, торопясь все узнать как можно быстрее.

Баррас привел Винклерида и Понго в Эрмитаж именно в тот момент, когда оттуда выходил герцог Шартрский, который находился в это время в замке Баньоле и был извещен Аглаей о случившемся.

– Я вам советую, господа, ждать, – сказал он, узнав швейцарца с первого взгляда. – Врачи находятся подле вашего друга.

Затем, обратившись к Баррасу, завсегдатаю Пале-Рояля, он заявил ему:

– Я надеюсь, виконт, что вы объяснили господам, что я нисколько не причастен к этой подлой ловушке, устроенной вашему другу. Я направляюсь к лейтенанту полиции Ленуару и потребую у него, чтобы он пролил свет на это печальное событие. Я буду полностью удовлетворен лишь только после того, когда истинный виновник окажется за решеткой…

– Монсеньер, – прервал его Ульрих-Август, – я думаю, что, имею право выступать от имени шевалье де Турнемина. Я умоляю Ваше королевское Высочество ничего этого не делать. Это причинит господину Ленуару большие затруднения и заботы, но он никогда не сможет обнаружить истинного виновника.

– Как это так? Вы хотите сказать, что…

– Что этот истинный виновник находится вне пределов досягаемости, потому что он слишком высокопоставленное лицо? – спросил Баррас, внимательно наблюдавший за озабоченным выражением лица швейцарца. – Со своей стороны, я бы охотно в это поверил.

Филипп Орлеанский смерил взглядом обоих, покачал головой:

– Понимаю. Тогда начнем с того, что удовольствуемся этим плутом Бозиром. Вы ничего не имеете против, Баррас?

Провансалец засмеялся:

– Конечно, ничего. Но и на этот раз ваша светлость потерпит фиаско. Я знаю этого мошенника. Он уже давно смылся, не ожидая развязки.

– Ну что же! – вздохнул принц. – Нам остается лишь надеяться, что раненый не умрет и сможет нам все рассказать. Он наверняка узнал главаря убийц. Об этом же говорил молодой человек, который его спас. Правда, он говорит, что не понял имени, которое произнес шевалье.

Жан-Никола Корвизар и Филипп Пеллетан, выходившие в этот момент из комнаты, прервали их разговор. За ними шла госпожа де Гунольштейн.

И лица всех троих были так озабочены и серьезны, что у всех присутствующих больно сжалось сердце.

– Ну, что там? – спросил герцог.

– Нужно ждать, монсеньер, – ответил Пеллетан. – Мы делаем все возможное, но жизнь пациента в руках Божьих. Его молодость и крепкое сложение – вот лучшее оружие.

Понго молча вошел в комнату. Он долго смотрел на Жиля, а затем при баронессе, округлившей от удивления глаза, он снял свой парик, обнажив бритый наголо череп с длинной черной прядью на верхушке, расстегнул рубашку, достал висевший на груди маленький черный кожаный мешочек, с которым он никогда не расставался. Там хранился его заветный личный талисман. Он повесил его на шею больного.