Стрекоза второго шанса

– Ты же девушка! – сказала она с укором.

Штопочка шмыгнула носом, откашлялась и хотела было плюнуть на пол, но вовремя вспомнила, что она в директорском кабинете, и сохранила плевок внутри себя.

Высыпав на стол содержимое сумки Родиона, Кавалерия взяла острый кусок песчаника и долго держала его в руке. Внутри мерцали сполохи. Лишь один из них коснулся пальцев Кавалерии – другие гасли, не достигая пределов камня. В миг, когда пальцы Кавалерии озарились, она издала странный звук, похожий одновременно на птичий крик и на выдох.

Штопочка бросилась к ней.

– С вами все хорошо?

Кавалерия остановила ее решительным движением. Разжала пальцы. Камень стукнул о полировку. Кавалерия сидела за столом, неотрывно глядя на камень, внутри которого погасали части жестких крыльев.

– Стрекоза! Неужели ему удалось? – прошептала она.

Глава 10

Заковыристый старичок

До ШНыра я думал, что человечество можно вчерне разделить на три группы. Первая: «конченые уроды». Вторая: «нормальные». Это просто люди. Иногда хорошие, иногда не особо, но в целом все же ничего. На них даже иногда можно положиться, но без перегруза. Если занять денег, то не слишком много. Если приехать в гости, то не больше, чем на пару дней. И третья группа: «настоящие». С ними можно в разведку, в нырок, куда угодно. Сейчас я вообще ни о ком не сужу. Однажды пег вырывается из болота с пустым седлом, и все. И про «уродов» я перестал думать плохо. Порой, бывает, «нормальный» убежит, «настоящий» отвернется, а «урод» вдруг возьмет да и поможет.

Из дневника невернувшегося шныра

Гоголевский помещик Плюшкин, дойдя до точки, собирал подошвы, тряпочки и всякий дрязг. По этой причине над ним неполных два столетия потешаются армии читателей. И лишь один читатель никогда не потешался над бедным скрягой Плюшкиным. Этим читателем был Дионисий Тигранович Белдо. Заглянув в одно из помещений его странной неправильной квартиры, тщательно охраняемой множеством заклинаний, мы были бы озадачены. Посреди абсолютно круглой, как колодец, комнаты стояло старое синее кресло с вылезшим ядовито-желтым поролоном. Вдоль стен рядами тянулись бесконечные полки, уходящие на громадную высоту, поскольку комната, как и все в этой квартирке, грешила пятым измерением. Другая уникальность полок состояла в том, что они были сделаны спиралью, так что, по сути, это была одна-единственная полка, имевшая начало, но не имевшая конца.

Чего только не лежало на этой немыслимой полке! Плюшкин умер бы от зависти. Карандаш, трамвайный билет, роман без обложки, два молочных зуба, один с кариесом, а другой – без, электрический провод с выключателем и вилкой, трубка дискового телефона, морская ракушка, сломанный лобзик, детский ботинок на липучках, ржавый ключ, болт с гайкой – оба такие огромные, что ими можно было прикручивать небо к земле, птичья поилка, домик на картонной основе, папка для тетрадей, цветочный горшок, коньячная пробка, обложка от паспорта, сломанная щетка, маска зайца с оторванным ухом, блюдо в форме рыбки, ручная дрель, чеканка с двумя окинжаленными горцами, у одного из которых во все лицо была большая дыра, и много чего еще.

Изредка Дионисий Тигранович заходил в эту вытянутую ввысь комнату, которая в обычном, нерасширенном пятым измерением пространстве не занимала толщины висевшего на стене ковра, ставил на полку какой-нибудь очередной предмет, вроде детских санок с обкрученными изолентой сломанными досочками, опускался в изодранное кресло и долго сидел, скользя по полке глазами. Казалось, он гладит взглядом эти странные вещи, не пропуская ни одной.

Никто из форта Белдо, кроме Млады и Влады, никогда не заходил сюда. Вход в комнату бдительно охранялся буйным и подозрительным заклятием, которого тайком побаивался даже поставивший его хозяин. Вздумай кто-то без разрешения сделать что-то запретное, например потрогать исцарапанные коньки с седьмого витка полки или разорвать трамвайный билет, он оказался бы двадцатью метрами глубже самого глубокого московского метро.

Резонно было бы предположить, что все эти тысячи предметов являлись артефактами, но ничуть. Просто каждый вобрал в себя самые радостные, самые светлые впечатления, которые пережил в самый счастливый миг своей жизни тот или иной человек. Эти коньки были на девушке, когда ей объяснились в любви; этот засохший цветок нашла в старой книге смертельно больная женщина, а этим молотком молодой папаша чинил детскую кровать новорожденного сына (и неважно, что потом этому сыну упорно повторяли, что его папа был полярник и его сожрала белая крашеная медведица). Не имея света в себе, Белдо жадно присасывался ко всякому внешнему свету, как больное растение на затененном окне отчаянно обнимает листьями стекло.