Летнее утро, летняя ночь

Из моего укрытия хорошо просматривался дом мистера Келли. Хозяина нигде не было видно. Я добежала до того места, откуда шли крики, и замерла. Ни звука. Было так тихо, что я решила — все. Кончено. «Опоздала», — думаю.

Наклонилась я к самой земле, прямо ухом прижалась.

И что я слышу? Очень далеко, глубоко под землей, едва различишь.

Та женщина больше не кричала. Она пела.

Как-то так: «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

Грустно так. Слабо-слабо. Бессвязно, что ли. Оно и неудивительно: промучайся столько времени под землей, в ящике — конечно, рассудок помутится. Ей бы воздуха глотнуть да подкрепиться — и все придет в норму. А так — она пела, даже не звала на помощь, не кричала, а просто пела.

Послушала я, послушала.

А потом развернулась — и через пустырь, к дому. Вошла не с черного хода, а через парадную дверь.

— Папа! — зову.

— Явилась! — прямо рявкнул.

— Папа, — а сама больше ничего выговорить не могу.

— Вот я тебе задам, — рассердился не на шутку.

— Она больше не кричит.

— Чтобы я о ней больше не слышал!

— Теперь она поет! — выкрикнула я.

— Не выдумывай!

— Пап, — говорю, — она же умрет, если ты мне не поверишь. Правда-правда, она поет, вот как-то так.

Напела ему мотив. Даже слова вспомнила. «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

Отец прямо весь побледнел. Подходит ко мне, берет за руку.

— Как-как? — спрашивает.

Я опять:

— «Моя любовь была прекрасна, моя любовь была чиста…»

— Где ты слышала эту песню? — кричит сам не свой.

— Говорю же: на пустыре, вот только что.

— Это же песня Хелен, она ее сочинила давным-давно, специально для меня! — разволновался папа. — Откуда тебе знать? Никто ее не знает, только мы с Хелен. Я никогда ее не пел. Ни тебе, ни кому другому.

— Еще бы, — говорю.

— О боже мой! — выкрикнул папа и бросился в сарай за лопатой.

А потом вижу — прибежал на пустырь и копает, а кругом полно народу, и все тоже машут лопатами. От радости у меня чуть слезы не потекли.

Бросилась я к телефону, набрала номер. Диппи сам снял трубку. Я такая:

— Привет, Диппи! Все нормально. Сработало. Криков из-под земли больше не будет.

— Круто, — обрадовался Диппи.

— Встречаемся на пустыре через две минуты — и лопату не забудь, — говорю ему.

— Кто последний — тот козел! Давай! — заорал Диппи.

— Давай, Диппи, — ответила я и выскочила из дому.

Всякое бывает

Весной тысяча девятьсот тридцать четвертого в Центральную школу пришла учительствовать мисс Энн Тейлор. Было ей тогда двадцать четыре года, а Бобу Маркхэму — четырнадцать. Все умы занимала Энн Тейлор. Для этой учительницы дети несли в школу то цветы, то фрукты и без напоминания сворачивали после уроков зеленовато-розовые карты мира. Если она проходила по улицам, то, казалось, как раз в ту пору, когда дубы и вязы отбрасывали кружевную тень, отчего на лице у нее играли солнечные зайчики, а она шла не останавливаясь, и при встрече с нею каждый загадывал что-то свое. Была она как нежный персик среди зимних снегов, как глоток холодного молока к завтраку в душное летнее утро. Выпадали, случалось, редкостные дни, когда мир обретал равновесие, подобно кленовому листу, которому не дают упасть благодатные ветра: такие деньки точь-в-точь были похожи на Энн Тейлор, и в календаре их следовало бы назвать ее именем.

Что же до Боба Маркхэма, октябрьскими вечерами этот паренек слонялся в одиночку по городским улицам, а за ним гнался ворох листьев — ни дать ни взять мышиные полчища в Духов день. Весной движения его замедлялись, и весь он становился похож на белую молодь форели, что водится в терпких водах речки Фокс-Хилл; за лето белизна сменялась коричневым отблеском спелых каштанов. Частенько он, валяясь на траве, взахлеб читал книжки, даже не замечая муравьев, ползавших по страницам, а то еще играл сам с собой в шахматы на крыльце бабушкиного дома. Приятелей у него не было.

Когда мисс Тейлор пришла вести свой первый урок, Боб учился в девятом классе; никто из учеников не шелохнулся, пока она выводила на доске свое имя аккуратным, округлым почерком.

— Меня зовут Энн Тейлор, — негромко сказала она, — я ваша новая учительница.

Казалось, в классную комнату вдруг хлынул свет, словно чья-то рука сдвинула кровлю. Боб Маркхэм держал наготове пульку из жеваной бумаги. Через полчаса он незаметно уронил пульку на пол.