Глубины земли

— Неужели? Ты ни в чем не хуже, Коль, тебе следовало бы это знать.

— О, не говори так, дорогая, дорогая моя девочка, — нежно сказал он. — На мне клеймо убийцы. Я сидел в тюрьме. Ты, конечно, очень богата…

— И очень одинока, — прервала она его. — Я не так уж богата, но у меня есть небольшая усадьба, которой я не могу заниматься сама, потому что слишком глупа для этого.

— Ты не глупа. Еще чего не хватало! И ты все равно умнее меня. Между нами — море, разве ты не понимаешь. Ты принадлежишь к миру, о котором я знаю лишь понаслышке.

— А чего стоит этот мир вот сейчас, Коль? И если я выберусь отсюда живой, Коль, к чему мне все это? Почему я поехала в Иттерхеден, хотя мне и не было в этом нужды, как ты думаешь? Из-за того, что я чудовищно одинока, Коль. Потому что мне надо было встретить людей! Таких, как Клара, и Клампен, и ты, и Эгон, и все остальные. У меня нет ничего, Коль, ничего, если сравнивать с тем, что дает общность между людьми. Коль погладил ее по грязной щеке.

— Ты ошибаешься. Здесь все тебя любят. Без исключения. Ну, за тех, в усадьбе, я ручаться не могу, но мы, все остальные. А одни — больше всех остальных. И даже если нам суждено сейчас умереть, я все равно хотел бы сказать тебе об этом.

Его слова о смерти имели под собой основание. С потолка все время падали камни. И после недавнего большого обвала свод зиял над ними, как черная дыра.

Анна-Мария поняла его полузадушенное признание. Он не мог отважиться сказать прямо. Поэтому она ответила так же завуалировано:

— Ты нужен мне, Коль. Я очень хочу быть с тобой, и ты, конечно, понял это уже давно. Его голос был довольно нечетким.

— Правда? Ты серьезно так думаешь?

— Да уж, куда серьезнее. Особенно сейчас. Коль помолчал секунду. Потом сказал:

— Если мы выберемся отсюда, я буду заботиться о тебе. Всю жизнь.

— Я очень рада, Коль.

Он услышал, каким напряженным голосом она это произнесла.

— Анна-Мария?

Она не ответила. Ее щека тяжело покоилась в его ладони.

— Анна-Мария! Ответь! Ни звука.

— О, господи! — прошептал Коль. — О, Боже, которому я молился в католическом доме моего детства… Оставь ее в живых! Она такая молодая и такая доверчивая. Такая одинокая, она так зависит от меня. И она хочет, чтобы я был с ней! Оставь ее в живых, господи! Обещаю, что я никогда, никогда не предам ее. Ее невероятное доверие. Я буду следить за собой, смирю свой нрав. Если бы Ты только оставил ее в живых!

Он в отчаянии крикнул тем, кто был по другую сторону завал:

— Вы еще не закончили там, ребята?

— Очень трудно, — ответили ему.

Коль готов был отдать все, что угодно, чтобы откопать Анну-Марию. Но если бы он стал делать это сейчас, тем троим, кто был внутри, пришел бы конец — настолько жалкой была опора, которая обеспечивала им проход. Он был вынужден ждать. Он мог лишь делать беспомощные попытки поддерживать отверстие открытым, чтобы отец Эгона мог дышать там внизу, под всем этим адом из щебня, камней, земли и остатков подпорок. Никто не знал, жив ли еще этот человек.

Еще никогда время ожидания не было столь ужасно, а отчаяние — столь велико.

Но вдруг Коль Симон обнаружил, что не может видеть четко, ему приходилось нетерпеливо вытирать глаза. Подобного он не испытывал с тех пор, как повзрослел. Даже когда он вышел из тюрьмы и узнал, что мать его умерла. Что ей не придется узнать о его борьбе за возвращение к достойному человека существованию.

Он подался вперед. Анна-Мария что-то прошептала!

— Гийом, — сказала она и улыбнулась лукаво. Он не знал, смеяться ему или плакать.

— Я думал, что уже потерял тебя, — сказал он хрипло.

— Было немного больно, — мягко улыбнулась она.

— Да уж, нельзя сказать, что ты преувеличиваешь. Тебе, наверное, ужасно больно, неужели ты думаешь, что я этого не понимаю?

Она поскребла рукой, чтобы отец Эгона мог дышать.

Коль был взволнован.

— И ты смогла выговорить мое имя! Ты можешь все!

— Хочешь, чтобы я звала тебя Гийом?

— Нет, я вполне удовлетворен, если ты будешь звать меня Колем. Кстати, Гийом — всего лишь французская форма имени Вильям. Или Вильхельм, если угодно.

— Привет, Вилли, — устало улыбнулась Анна-Мария.

Коль засмеялся, несмотря на все свое отчаяние. И вдруг застыл.

— Слушай! Кто-то идет!