Тибо, или потерянный крест

— Я бы предпочел, чтобы отыскали настоящего убийцу... Хотя и это все же утешение.

Однако утешение это показалось ему весьма слабым, когда на следующий день стража привела его, закованного в цепи, на суд сеньора в парадный зал замка. Конрад де Монферра, по обыкновению своему весь сверкающий, восседал на самом почетном месте, окруженный своими рыцарями. На возвышении с правой стороны восседал архидиакон, представляющий архиепископа Жосса, с ним была часть духовенства. Стражи, выставив копья наперевес, с трудом сдерживали толпу людей с обнаженными головами, теснившихся в дальнем конце просторного зала.

Когда ввели узника, толпа угрожающе загудела, но маркиз громовым голосом приказал всем замолчать. А Тибо все никак не мог понять, почему этот город, где никто, за редкими исключениями, его не знал, настроен против него, почему обвинение Жозефы Дамианос все так дружно подхватили. Не понял он и того, что произошло вскоре. А произошло это на удивление быстро.

Обвинительный акт, который был прочитан писцом маркиза и в котором прозвучали слова «отцеубийца» и «вор», вызвал негодование Тибо.

— Рыцарь не ворует. Эта драгоценность была подарена мне покойной госпожой Аньес де Куртене в награду за заботы о ее сыне Бодуэне, четвертом из носивших это имя и моем высокочтимом короле. И еще потому, что у меня нет никакого имущества, кроме моего меча. Клянусь в этом честью!

Последовавшее за этим обсуждение потонуло в шуме, который очень трудно было перекричать. Один только Симон Фабрегес с немалым мужеством попытался заставить остальных услышать его голос. Он рассказал о дружбе, связывающей его с бастардом Куртене, и высказал твердую уверенность в том, что Тибо невиновен в приписываемых ему злодеяниях.

Монферра некоторое время вслушивался в этот шум с напряженным вниманием, и видно было, что он старается взвесить все «за» и «против». Обвиняемый молчал, не в силах выносить крики, полные ненависти, которую он непонятно чем на себя навлек; Жозефа же никак не унималась, и ее пронзительный голос перекрывал общий гомон. Маркиз вопросительно поглядел на окружавших его ломбардцев, но им явно не хотелось вмешиваться в местные дела, касавшиеся людей, которые были им глубоко безразличны. Беженцы молчали, не желая настраивать против себя приютивших их людей. Кроме, разумеется, Балиана д'Ибелина, который яростно набросился на Жозефу, но так и не сумел заставить ее сдаться: она продолжала утверждать, что собственными глазами видела, как Тибо заколол кинжалом своего отца, когда тот его целовал, и что она застала его на месте преступления, когда он крал шкатулку. И тогда Балиан, надеясь ее уличить, заметил:

— Как же получилось, что эту шкатулку нашли нетронутой? И, похоже, ничего оттуда не пропало... кроме разве что того ожерелья... которого, впрочем, не оказалось в доме Тибо в том месте, которое мне указали!

— Зачем бы он стал оставлять доказательства своего преступления? Он спрятал его в другом, более укромном месте! — завопила она. — Велите его пытать, и получите правильный ответ!

— Мне бы не его, а вас хотелось бы подвергнуть пытке, потому что вы — дурная женщина и оболгали рыцаря! — в ярости выкрикнул Ибелин. — Бойтесь гнева Божия!

— А мне нечего бояться: клянусь перед Богом, что сказала истинную правду, я все видела сама!

Тибо уже не слушал. Все это было бессмысленно и перестало его интересовать с той минуты, как он узнал, что ожерелье на этот раз действительно было украдено, но уже у него. Оказывается, слишком многие люди желали его смерти...

Смерти, которой громко для него требовали нотабли и весь город. Неподвижно сидя в своем кресле, опершись локтем на подлокотник в виде львиной лапы и опустив подбородок на ладонь, Монферра хранил молчание, но его взгляд быстро перебегал с одного говорившего на другого. Не шелохнулся он и тогда, когда предводитель нотаблей направился к нему и потребовал, чтобы узника немедленно предали огню. Только посмотрел на него таким взглядом, что тот попятился. Наконец Монферра встал и, расставив ноги, подбоченясь, окинул собравшихся взглядом, полным тяжкого презрения. А потом загремел:

— Этот человек, которого вы по непонятной мне причине так жаждете казнить, рисковал собственной жизнью, чтобы спасти моего благородного отца, Гийома III де Монферра, от недостойной участи, которую готовил ему Саладин. По этой причине, а также потому, что для меня слово рыцаря значит больше, чем слово злобной мегеры, я вам его не отдам!