Знатные распутницы

– Вы правильно поступили, что известили меня, – сказала мадам де Буффлер, – возвращайтесь к вашему господину и скажите ему, что не нашли почтовой кареты. Я позабочусь об остальном.

Немного спустя, Лоншан вошел к Вольтеру. Он нашел его в постели, а на полу валялись клочки разорванного письма Эмилии. Эмоции, пережитые этим великим человеком, оказались непосильными для его нервов, и, поскольку он вновь решил, что умирает, он предпочел остаться в кровати. Сообщение о том, что экипаж найти не удалось, он воспринял спокойно и произнес лишь голосом умирающего:

– Пусть будет так. Сегодня вечером мы останемся здесь, но завтра ты отправишься в Нанси и достанешь мне повозку!

И он повернулся к стене, чтобы ждать смерти. Тем временем мадам де Буффлер спешила к своей подруге, которая все еще находилась в ужасном состоянии, в слезах и в полном отчаянии.

– Пятнадцать лет, – жаловалась она. – Пятнадцать лет, полных нежности и любви… пятнадцать лет такой большой дружбы! Все это разрушено из-за одного момента заблуждения!

Маркиза едва сдерживалась, чтобы не напомнить находившейся в отчаянии женщине, что означенный момент длится уже определенное время, и ограничилась лишь несколькими словами.

– Я очень хорошо знаю нашего друга. Для него это, конечно, катастрофа, и я чувствую, что он, обреченный, в отчаянии думает о том, что ему остается ждать своего конца в полном одиночестве… не имея возможности дать утешить себя той, которая до сих пор так хорошо умела отгонять от него демонов зла и отводить черное крыло ангела судьбы.

– Вы уверены в этом? – спросила мадам дю Шатле, на которую этот монолог произвел сильное впечатление.

– Даже очень. На вашем месте я немедленно отправилась бы к нему, чтобы он так же, как я сейчас, увидел, как велико ваше отчаяние и раскаяние. Я бы очень удивилась, если бы он не был тронут при виде вашей душевной боли. Совершите этот благородный порыв! Вольтер его достоин! И, кроме того, у него такие слабые глаза, что он, возможно, не увидел всего, что произошло…

– Он не увидел, что произошло в моей комнате? В этом я очень сомневаюсь!

Действительно, Вольтер должен был быть слишком близорук, чтобы впасть в заблуждение относительно подлинного характера «диалога» между Эмилией и Сен-Ламбером. Тем не менее провинившаяся точно последовала советам своей подруги.

Вскоре она, облаченная в платье нежных оттенков, грациозно и легко, как ангел спаситель, опустилась в большое кресло у изголовья умирающего гения… в результате чего силы к нему вернулись.

– Покиньте это помещение, мадам! – закричал он. – Уходите, или я прикажу мои людям выкинуть вас! Я готовлюсь умереть. Моя смерть принадлежит только мне!

– Ну, ну, мой друг! Успокойтесь, же! Гнев, который я воспринимаю с большой болью, не даст вам ничего хорошего. Вы так бледны, что становится страшно. Вы должны беречь силы. Почему бы нам, как старым друзьям, которыми мы в конце концов и остаемся, не внести в дело некоторую ясность!

– Хватит разговоров, мадам. Я видел более чем достаточно!

– Вы вообще ничего не видели… или только очень мало! И поскольку сила вашего воображения соответствует вашей гениальности вы кое-что прибавили к этой истории и приукрасили ее…

– Вы смеетесь надо мной? Приукрасил? Поистине!..

– Но, воистину, я вас не обманывала… Я имею в виду сердцем, – быстро добавила она.

Хотя Вольтер был мастером аргументации, перед этой интеллигентной и остроумной женщиной, которая твердо решила втереть ему очки, он вынужден был сложить оружие. Для этого она воспользовалась впечатляющей речью, единственной целью которой была попытка представить свою «игру» с Сен-Ламбером в совершенно невинном свете. Бросив взгляд на свое разорванное письмо, она мягко сказала.

– Если бы вы решили прочесть мое письмо, то поняли бы, что я хочу вам сказать, поскольку я люблю вас и даже сильней, чем прежде. Но вы меня забросили… разумеется, по причине слабости вашего здоровья, но тем не менее я осталась без вашего внимания. И поэтому совершенно естественно, что я ищу немного утешения и как раз у верного, преданного друга, который, кроме того, относится к вам с таким почтением, что его нежность ко мне, не что другое, как выражение этого преклонения перед вашей персоной.

Не известно, поддался ли Вольтер на эту защитную речь, но как знаток он оценил обрушенный на него набор аргументов. Возможно, его больше пугала мысль о длительном одиночестве, на которое он будет обречен в случае разрыва. Как бы там ни было, он, наконец, сказал со вздохом: