Оливье, или Сокровища тамплиеров

— Почему вы не останетесь здесь? Пусть следует один своей безумной дорогой! — воскликнула она с таким раздражением, которого он ни разу не замечал в ней, и которое очень огорчило его.

— Наша мать хочет, чтобы я попытался защитить его от самого себя. Это мой отец, Од, и он мне бесконечно дорог, даже если я перестал понимать сто. Разве вам он больше не дорог, и неужели эта любовь, которая разрывает ваше сердце, отдаляет вас от ваших близких?

— Вы знаете, что это не так.

И она бросилась ему на шею. Она горько плакала, сама не зная, что мучило ее сильнее: тревога ли за Оливье, раздор ли в семье, и все из-за непреклонной верности ее отца делу, которого больше не существовало...

К середине октября Оливье узнал, что скоро умрет.

Об этом ему сообщил капеллан примерно через час после неожиданного приезда короля, вызвавшего крайний переполох в замке. Было очевидно, что поручение ему не нравится. Тем более что его мучили угрызения совести: ведь он ни разу еще не зашел к узнику. Не потому, что не хотел или, считая, что тот здесь надолго, не видел срочной необходимости в этом посещении, но потому, что из-за ревматических болей в суставах с трудом одолевал крутые лестницы замка. И без того он дважды в день поднимался на второй этаж башни, чтобы пообедать и поиграть в шахматы с интендантом замка. В остальное время он почти не выходил из своего домика рядом с часовней. Поэтому отец Сидуан — так его звали — был особенно удручен тем, что в первый же свой визит к узнику принес ему такую новость. Он попытался смягчить удар, добавив, что останется с обреченным до роковой минуты, но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке рядом с узником, который был холоден и молчалив, как сам король Филипп. Он невозмутимо выслушал капеллана и теперь наблюдал, как тот, потея, искал подходящие слова. Оливье заговорил первым: раздался его красивый, тихий, но внушительный голос:

— Разве не принято сначала судить человека, прежде чем выносить ему приговор? Я не представал ни перед одним из известных мне судов.

— Да... да, это так, но Его Величество король вас выслушал. Разве он не является высшим судьей?

— Высшим судьей? Я полагал, священник должен знать, что ни один земной правитель не имеет права на этот титул, — произнес Оливье с презрением.

— Конечно, конечно! Я только хотел сказать, что в нашей земной юдоли король может распоряжаться жизнью своих подданных. В данном случае Его Величество принял решение лично, посоветовавшись лишь со своей совестью. И поэтому завтра вы будете казнены во дворе замка... Вас ожидает костер!

Броню, которую Оливье выковал для себя в своем одиночестве, словно пробило. В горле у него пересохло:

— На костре? Казнить, как колдуна? Ведь я рыцарь!

— Вы были тамплиером, мессир, а ведь многие из тех, что и не думали бунтовать против королевской власти, умерли на костре. Сам Великий магистр...

— Довольно рассуждений, отец мой! Когда я пришел сюда, я был готов к смерти. Понятно, что я предпочел бы иную смерть... особенно если меня еще будут пытать.

— Великий магистр и приор Нормандии были избавлены от этого, — поспешил сообщить священник, который немного приободрился. — Я должен также сказать вам, что в ваших силах изменить приговор и умереть от топора палача.

— И что от меня потребуют взамен? Это смягчение приговора, конечно, не будет бескорыстным!

— Конечно. Вас избавят от костра, если вы сообщите имена тех, кто участвовал в попытке освободить Великого магистра.

— Так я и думал...

Губы Оливье де Куртене презрительно скривились. Очевидно, что смерти Папы и Ногаре ничему не научили Филиппа Красивого. Без сомнения, до своего последнего часа, даже понимая, что он наступит достаточно скоро, король будет преследовать жалкие остатки Храма в любых уголках земли, чтобы вырвать из нее малейшие ростки доктрины Ордена.

— Мне нечего сказать, — ответил он наконец. — Я не знаю имен моих товарищей, бывших со мной в тот ужасный вечер...

— Это ложь, сын мой, и вы это знаете. Разве вы забыли о Матье де Монтрее и его сыне?

— Конечно нет, но я мог бы назвать только имя отца, — да примет Господь их души! Другие были мне неизвестны.

— Кто вам поверит? Многие из них участвовали в работах над контрфорсами собора Парижской Богоматери, и вы работали там же. Вы не можете

их не знать... И не забудьте, сын мой, что ложь губит человека!