Черный Принц

- Если я вернусь, все пойдет, как прежде. Он успокоится и… и я так не хочу.

Клюв прихватывал за палец, но осторожно. Какаду сжимал палец и отпускал.

Вздыхал.

Цокал клювом.

- Я… знаешь, я больше не злюсь на него, но мне было больно… то есть, я понимаю, чего он боится. Я не выдержу, наверное, если опять будет так больно. И лучше, если каждый из нас…

Не лучше.

Пустые ночи. Суетливые дни, заполненные делами.

…каталоги с мебелью.

Обои, шпалеры и гобелены. Старые сокровища, которые во многом и сокровищами не были, но нуждались в ревизии. Полы, двери, камины… тысячи и тысячи мелочей. Но все равно их недостаточно, чтобы избавить от одиночества. К концу дня накатывала усталость, и Кэри, без сил падая в постель, тянулась к какаду. Тот оживал и хриплым проникновенным голосом просил:

- Вернись.

- Скажи уже что-нибудь другое, а? А лучше я… сегодня мы добрались до чайной гостиной. В ней некогда леди Эдганг собиралась с подругами, давно, еще когда у нее оставались подруги, а потом сидела одна. Это страшно на самом деле - одиночество. Я только сейчас стала понимать, насколько страшно.

Попугай перебирался на изголовье кровати и, крылья расправив, кланялся, просил:

- Дай ор-р-решка, Кэр-р-ри…

- Держи.

Брал осторожно, лапой, балансируя на одной и удерживаясь, не иначе как чудом.

- Благодар-р-рствую, - он церемонно кланялся и повторял. - Вер-р-рнись.

- Вернусь, наверное. Или нет. Я не знаю. Я смотрела на эту гостиную и… я видела себя в ней. Представляешь? Не ее, но себя. Вот сижу, пью чай… одна. Всегда одна. Смотрю на картины или в окно. Или пламенем любуюсь. Книги читаю. Хотя нет, книги читают в библиотеке… ее почти и не разворовали. Впрочем, все более-менее ценное еще отец продал. Или Сверр? Не важно. Главное, она в этом доме сошла с ума от одиночества и ревности.

Какаду слушал внимательно и орех разглядывал.

- И я боюсь, что стану такой же. Я не хочу. Я не знаю, как мне быть…

- Вер-р-рнись, - подсказывал попугай.

И Кэри отвечала привычное:

- Нет.

А потом ее украли…

Обычный вечер. Сон, который долго не шел. И попугай, придремавший на подоконнике, взъерошенный, нахохлившийся, он выглядел спящим. Но стоило Кэри пошевелиться, как попугай вздрагивал. К счастью, молчал.

Она же ворочалась с боку на бок, и перина казалась жесткой, комковатой. И постельное белье все еще пахло плесенью, пусть бы его и проветривали минимум трижды. Мешала подушка, одеяло, сама ночная сорочка, сбившаяся, спеленавшая ноги Кэри.

Хотелось пить.

И не хотелось. Сбежать. Спрятаться. Страх был иррационален, и Кэри заставляла себя лежать в постели, повторяя ненавистную считалочку.

- Раз-два-три-четыре-пять…

Сон навалился, смял, и Кэри едва не задохнулась. Она падала куда-то и долго, бесконечно, понимая, что падение вот-вот перейдет в полет, но не умея раскрыть крылья. И голос какаду звал:

- Вер-р-рнись.

Глупость. Как она может вернуться из пропасти?

Упасть не позволили, выдернув из сна рывком, но лишь затем, чтобы сунуть под нос тряпку с острым мертвенным запахом лилий. От него закружилась голова, Кэри пыталась отстраниться. Ей не позволили. И руки, которые тряпку удерживали, оттолкнуть не удалось.

Крепкие руки.

Надежные. Они подхватили Кэри и кто-то, должно быть хитрый какаду, сказал:

- Не бойся.

Глава 15.

Брокк плохо помнил, как добрался до дома.

Экипаж. Запах кожи и железа. Голос пробудившегося города. Вой баржи, что долетал с набережной… крики мальчишек-газетчиков… кто-то из них запрыгнул на подножку экипажа, стучал в окно, размахивая газетой. Свежий номер, господин, только-только из-под станка.

Брокк купил.

И пытался развернуть, читать, но непослушные пальцы прорвали тонкий газетный лист. Скомкали. Швырнули на пол. На перчатках остался запах типографской краски, и Брокк тер ладонь о сиденье, пытаясь избавиться от него.

Не выходило.

Были ворота и подъездная аллея, вдоль которой еще горели фонари. Белый их свет мешался с тусклым солнечным. Белый снег.

Белый мрамор статуй. Белесое кружево льда на лужах.

Белый полумесяц.

Крыша дома.

Он стоит, ощущая холод сквозь подошвы ботинок, надетые на босу ногу, они велики и норовят соскользнуть. Надо перешнуровать, но после обращения рука почти не слушается. Ноющая боль, тупая, выматывающая, как в первые дни, когда казалось, что проще содрать никчемную нашлепку, чем сжиться с нею. Брокк наклонился и, зачерпнув колючий снег, вытер лицо.