Людоедское счастье

– Я ни одного не пропустил. Слава Богу, ни одного! Потому что, если бы хоть один просочился, сынок, наши кассы жрали бы сегодня рубли, а не франки. И фиг бы давали сдачи!

Честное слово, в профиль Стожилкович и в самом деле напоминает сейчас орла. Не первой свежести, конечно, но во всяком случае куда более внушительного, чем молодой петушок, пожирающий его глазами.

– Короче, понимаешь, когда мне поручают охранять вазочку для конфет, уж как-нибудь я сумею углядеть в ней восемь тараканов.

– Семь, мсье, – робко поправляет его Мокрогубый. – Нас семеро.

– Восемь. Восьмой вошел пять минут назад, а вы все его, конечно, прохлопали.

– Не может быть!

– Вошел через дверь пятого этажа, которая ведет в коридор столовки. Она не запирается – я уже три докладные написал…

Не ожидая, пока он кончит фразу, Мокрогубый опрометью кидается к микрофону и оглашает этой информацией первозданную тишину Большого Каньона. После чего уносится как ошпаренный в сторону вышеупомянутой двери. Шесть других ментов выскакивают из проходов, где они сидели, и бегут в том же направлении. Мы несколько секунд любуемся этим зрелищем, а затем Стожил обнимает меня за плечи и ведет назад к доске.

– Надо разворачивать фигуры, Бен, и захватывать центр. Иначе тебя постоянно будут запирать на твоей же половине. Смотри, твой чернопольный конь и белопольный слон даже не сдвинулись с места.

– Если я слишком рано вывожу фигуры, ты вынуждаешь меня на размены и в конце концов добиваешь своими пешками, на югославский манер.

– Пешками тоже надо научиться играть! В конечном счете, от них все и зависит.

На этом месте его лекции по теории дебютов дверь кабины распахивается и вбегает Джулиус – веселый, улыбающийся, довольный, что нашел своего хозяина, как каждый вторник в это время. Я ни разу не отказал ему в этом удовольствии. Радость встречи еще не улеглась, как дверь распахивается снова со всего размаха:

– Дежурный, вы случайно не знаете…

Увидев Джулиуса, вошедший прерывает свой вопрос. Это здоровенный детина с грудью, как у быка, с очень густыми и очень черными бровями и такими же волосами, которые начинаются прямо от бровей. В общем, типичный полицейский из американского боевика.

– Мать честная, а этот пес что здесь делает?

– Это моя собака, – отвечаю я.

Но господин Закон не хочет, чтобы мы и дальше любовались его замешательством. У него свой стиль: он орет, вращает глазами, скрежещет зубами. Одним словом, берет на испуг.

– Да что это за контора такая? Заходи кто хочет посреди ночи, да еще с собакой, а сторож, понимаешь, в шахматы играет! Бардак, а не магазин!

Я импровизирую речь в защиту благородной игры и старых добрых традиций, но он прерывает ее на полуслове:

– Какого черта вы здесь ошиваетесь?

Говорю, что Мокрогубый мне разрешил.

– Катитесь отсюда. Немедленно.

Коротко и ясно. И так как мы с Джулиусом все равно собирались уходить, ретируемся, не споря. Пешком, на шести ногах до Пер-Лашез.

– Вы куда?

Объясняю, что хочу выйти через незапертую дверь, которая ведет в коридор столовой.

– Как бы не так! Через служебный вход, как все!

Меняем курс, начинаем спускаться по неподвижному эскалатору, который своими пятью коленами должен вывести нас к отделу игрушек. Слышу, как гуманист орет у меня за спиной:

– Паскье, проводи этого мудака с его скотиной! – И в дополнение к сказанному: – А воняет-то как! Ну падаль!

Паскье, который оказывается у меня за спиной, шепчет мне на ухо:

– Вы уж извините, мне, право, неловко…

По мальчишескому голосу узнаю Мокрогубого.

– Да ладно, я понимаю – начальство…

Передо мной Джулиус осторожно спускается по ступеням эскалатора, слишком высоким для него. Его толстый зад колеблется между стенками из пластика. Зрелище – мечта пастуха. Обрадовавшись, что наконец достиг ровной поверхности первого этажа, он оборачивается ко мне и принимается скакать на всех четырех лапах сразу. Он и в самом деле воняет, надо будет вымыть его.

И в тот момент, когда мы доходим до отдела игрушек, происходит то, что останется, вероятно, одним из самых тяжелых воспоминаний моей жизни. Пес, который шел впереди шагом сенатора, вдруг застывает на месте. Мокрогубый и я чуть не падаем с ног, наткнувшись на него. От толчка Джулиус валится на бок и остается лежать, неподвижный, как деревянная лошадь. Глаза у него закатились, густая пена течет потоком из черной пасти, края которой вздернулись в какой-то адской ухмылке. Язык так глубоко запал в горло, что дыхание остановилось. Все тело вздулось, и, кажется, мой бедный пес сейчас лопнет. Действительно, труп лошади после битвы[14] – через много дней после битвы. Я бросаюсь на него, сую руку в его расслабленную пасть и тяну за язык, как если бы хотел его вырвать. Он поддается наконец и вытягивается с громким щелчком. Тут же глаза моей собаки возвращаются на место, но в них возникает такое выражение, что я отпрыгиваю назад. И тут Джулиус начинает выть – сначала как далекая сирена, которая приближается, становится все громче; и вот уже вой заполняет все пространство Магазина невыразимым ужасом, от которого и мертвый проснется. Кажется, весь ужас мира сконцентрировался в этом непрекращающемся вое обезумевшего пса.

– Да сделайте что-нибудь! Пусть он замолчит!

Это Мокрогубый в свою очередь начинает психовать. Не понимая вначале, что он делает, я вижу, как он расстегивает куртку, хватает кобуру у себя под мышкой, дрожащими пальцами вытягивает пистолет и направляет его в голову Джулиусу.

Моя нога как бы сама собой взлетает в воздух и ударяет Мокрогубого по запястью. Ствол летит и падает куда-то под прилавок. Секунду или две полицейский продолжает стоять с вытянутой рукой, как если бы все еще держал пистолет; затем рука медленно опускается. Я пользуюсь его замешательством и подхватываю Джулиуса на руки.

До чего же он легкий!

Такой легкий, как будто его выпотрошили!

А он все воет и воет, глядя сумасшедшим взглядом, с такой ухмылкой, как будто готов разорвать на куски весь этот мир.

– Так он еще и эпилептик в придачу!

Это говорит над самым моим ухом их старший, тот грубый мужик; он тоже притащился и теперь хохочет.

15

На следующее утро Магазин наполняется как будто быстрее, чем обычно. Однако полицейские, стоящие у входов, исправно делают свое дело. Проверяют сумки, большие карманы, подозрительные выпуклости. Кое-кого даже ощупывают – грудь, между ногами, а теперь повернитесь, так, спину, задний карман, повернитесь снова, и в конце концов:

– Проходите!

Публике это нравится, надо полагать. Видимость опасности подстегивает потребительский зуд. А кроме того, люди хотят посмотреть, как выглядит Магазин, в котором взрываются бомбы. В отделе шерстяного трикотажа не протолкнешься. Взгляды, как половые тряпки, снуют взад и вперед по пластику и стеклу, но все напрасно: нигде ничего, ни малейшего пятнышка крови, ни пучка волос, застрявшего в шерсти. Ничего не произошло. Ну совсем ничего. Все та же мелодия «Споем под дождем» обволакивает сиропом все те же прилавки, к которым прилипают хоботками все те же покупатели. Затем в репродукторах звучат четыре ноты, которые напоминают мне Вестминстер моего детства, и подернутый туманом голосок мисс Гамильтон объявляет:

– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.

Мой рабочий день начался.

Эту девицу с сахариновым голоском я встретил в самом начале моей блестящей карьеры. В кафетерии. Она маленькая, кругленькая, розовая. Я сразу же представил себе, что попка у нее должна быть как у куклы. Тем более что ее веки автоматически накатывались на глаза каждый раз, как она откидывала назад свою хорошенькую головку. Она пила через соломинку какой-то розовый молочный коктейль, который, наверно, и придавал ее лицу цвет лепестков шиповника. Между нами все началось прекрасно. И, по идее, должно было кончиться не хуже. Но она спросила, как меня зовут.