Хроники странного королевства. Возвращение (Дилогия)

Возвращаясь после долгого отсутствия в места, где прошли детство и юность, любой человек испытывает ностальгический трепет и подсознательно ожидает чуда. Мнится ему, будто стоит увидеть те дорогие сердцу места, где прошли самые беззаботные и радостные дни его жизни, и дни те вернутся сами по себе, и станет все так же, как было… Увы, реальность редко бывает милостива к подобным мечтаниям. Только если у человека очень живое воображение и он способен сам себе придумать все, что ему хочется.

Кантор пока на скудость воображения не жаловался, но вот верить в подобные плоды собственной фантазии отучился давно. Поэтому видел он совсем не то, что ему бы хотелось и чего он, как и все, в глубине души ожидал.

Город был другим. Чужим, неприветливым и безразличным. Так бывает, когда ждешь встречи со старым другом, радуешься предстоящему событию от всей души, с трепетом переступаешь порог и обнаруживаешь, что тебя никто не ждал, не рад тебя видеть и вообще не помнит, кто ты такой.

Город его юности не ждал маэстро Эль Драко, в каком бы виде и под каким бы именем он ни явился.

Пошлявшись с полчаса по улицам, Кантор пережил массу разочарований.

Дом, где когда-то жили они с мамой, перестроили, перекрасили, и теперь там располагался недорогой постоялый двор. На месте кондитерской, где когда-то подавали восхитительно волшебные пирожные и его любимое мороженое с абрикосовым сиропом и цукатами, помещалась галантерейная лавка. Сад, где он мальчишкой воровал апельсины, вырубили еще после четвертой революции, дом владельца сожгли тогда же. Некоторое время там был пустырь, потом сквер с памятником, сейчас же сквер был вытоптан, а от памятника остался один постамент. Тонкими стрелами вонзавшиеся в небо белоснежные башни королевского дворца, который Кантор так и привык называть «папина служба», теперь были обшарпаны, местами покрыты копотью и унизаны строительными лесами.

На грязной, заплеванной набережной, утыканной дешевыми кабаками с кричащими безвкусными вывесками, уважаемого гостя столицы попытались ограбить. Средь бела дня, в двух шагах от центра города два убогих дебила предъявили короткий меч, явно не боевой топор и непомерные претензии. Расстроенный Кантор удивленно уставился на храбрецов, не зная, злиться ему или смеяться, и поинтересовался, не могли бы придурки изыскать более традиционный способ самоубийства, а то ему лень и противно. Его самым прискорбным образом не поняли.

– Слышь, ты, бард, – ухмыльнулся владелец топора, обнажая ужасающий некомплект зубов. – За такие шутки можно и схлопотать. Положь гитару и раздевайся.

– Я не бард, – безразлично отозвался Кантор, расстегивая куртку.

В другой раз он, может быть, посмеялся бы, подрался в свое удовольствие, отметелил бы этих уродов и погнал пинками. А может быть, разозлился бы и порезал с особой жестокостью. Сейчас же ему было тошно и грустно. Поскольку идиоты так и не отстали, продолжали тянуть лапы и потрясать тупым оружием, да еще и начали насмехаться, Кантор неохотно и с отвращением пристрелил оба эти недоразумения. А потом еще четверых таких же уродов, высыпавших из ближайшего кабака на звуки выстрелов и пытавшихся продолжить дело павших товарищей. Что действительно оставалось в Мистралии незыблемым – это шпана. Что по наглости, что по тупости, что по кратковременности боевого запала.

Перезарядив и спрятав оружие, Кантор подхватил футляр с гитарой, послуживший причиной взаимного непонимания, и побрел прочь с набережной. На душе было противно и гадко, ничего похожего на «высокое вдохновение битвы» и близко не пролетало.

Для очистки совести он навестил еще одно памятное место, но и там не нашел утешения. Консерватория, к счастью, стояла все на том же месте и по-прежнему оставалась собой. Даже старое кафе «Три струны» на противоположной стороне улицы, где традиционно паслись студенты, все еще работало, и там до сих пор готовили хороший кофе. Все осталось прежним, но здесь обитали теперь другие люди. Такие же молодые, живые и вдохновенные, каким он сам когда-то был. Веселые, наивные и совершенно чужие. Они шли мимо, тащили в руках гитары и флейты, говорили о творчестве Гальярдо и грядущей контрольной по сольфеджио, на ходу скидывались на пирожки и назначали свидания… Теперь это был их мир, и Кантору не было в нем места.

Он долго сидел под пестрым навесом «Трех струн», смотрел на стайки юных сорванцов с папками нот и молча слушал, как плачет внутренний голос. Впервые с момента знакомства Кантор его понимал, признавал его несомненное право и не смел мешать.

Взъерошенный парень за угловым столиком, тот самый, что рассуждал о Гальярдо, все это время негромко наигрывал «Ностальгию», периодически жалуясь, что ничего не выходит. Тоненькая большеглазая девушка, чем-то похожая на Саэту в юности, сочувственно кивала и каждый раз соглашалась, что в исполнении напрочь отсутствует чувство, потому и не получается. Ее хорошенькая кудрявая подружка в вызывающе открытом платье с умилением любовалась на музыканта и уверяла, что ей и так нравится. Парень, занятый поиском недостающего чувства, не замечал ее красноречивых взглядов, и девушка судорожно изыскивала способ обратить на себя внимание.

– Ой, посмотрите! – таинственно понизив голос, заговорила она. – Вон там, за третьим столиком у перил… Как вы думаете, это случайно не наш новый ректор?

Кантор вдруг вспомнил, как бедняга Торо отмахивался от должности придворного мистика, и всерьез испугался, что Амарго и в самом деле додумается запихать его на подобный ответственный пост. Затем и гитару прислал, чтоб будущий ректор ноты вспомнил…

– Да какая разница… – досадливо отмахнулся юноша, поглощенный творческим процессом.

– А кто бы это мог быть? Я его раньше не видела. А может, он у нас преподавать будет? Ну, посмотрите же!

Большеглазая девушка мельком взглянула на Кантора, чтобы отвязаться, и вдруг дернула парня за рукав:

– Вот посмотри! Внимательно! Сидит человек. Не молодой, усталый, очень грустный. С дорожным мешком и гитарой. Только что приехал, из Галланта, судя по одежде… Представь себе, о чем он думает. Напряги фантазию. Когда-то он жил здесь, может, учился в этой же консерватории, мечтал о будущем, был счастлив… А потом что-то случилось, и ему пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь. Потерять дом, работу, любовь, жить в чужой стране, помнить о прошлом и сожалеть об искалеченной судьбе… Нет, не хватает у меня слов, чтобы толком объяснить, ты в глаза ему посмотри, и если не поймешь, то ты вообще не бард.

Кантор поспешно опустил глаза, ибо если бы юноша сейчас действительно в них заглянул, то понял бы, что предмет их разговора все слышал. Первым порывом было встать и поскорее уйти из этого места, где его жалеют молоденькие девушки. Но что-то удержало. Наверное, опасение, что этот хороший, правильный мальчишка так и не поймает тот недостающий образ, которого ему не хватает. И никогда не сыграет «Ностальгию» как следует. По крайней мере, в ближайшие десять-пятнадцать лет.

А может быть, эти мысли Кантора не имели ничего общего с его последующим поступком. Может, это внутренний голос потихоньку вмешался, пока он думал. Как бы то ни было, Кантор сам удивился, когда щелкнули замки футляра и у него в руках оказалась старая гитара. Но раз уж достал – не прятать же теперь. Под музыку обязательно пойдет, должно пойти… пусть послушают.

Кантор снял амулет и закрыл глаза, чтобы не отвлекаться.

Что говорить, в семнадцать лет он и сам бы не сыграл это по-настоящему. Даже в первые годы эмиграции подобные чувства были чужды энергичному жизнелюбивому юнцу, слишком уж насыщенной и интересной была его жизнь. Сейчас же, достигнув зрелости мыслей и познав то, что дается лишь с опытом, он самым позорным образом разучился играть. Что делать, ничего в жизни не дается вовремя. Не стоило бы срамиться перед молодежью, но никто ведь не знает, кем был раньше этот «немолодой усталый человек» (надо будет срочно волосы покрасить, пока дедушкой не обозвали). А для любителя его слабая техника исполнения вполне естественна, так даже лучше – сомнений не вызовет. Да и не затем он взял в руки гитару, чтобы технику демонстрировать.