Игра в жмурики

Мы все согласно закивали головами. – Я очень рано поняла, – начала Андре, – что мать меня не любит. Нет, нет, не подумайте, что со мной плохо обращались! У меня было все, что только можно пожелать: игрушки, конфеты, позднее – красивая одежда и престижная школа. Но сердце матери было отдано Жану, а отец меня просто не замечал. Если я начинала приставать к нему с каким-то вопросом, то он отмахивался либо совал стофранковую купюру со словами: “Пойди поешь мороженого!” Не могу сказать, что я страдала из-за всего, просто рано поняла, что я девочка, а он хотел еще одного сына – наследника. И все бы ничего, но на свой четырнадцатилетний день рождения Жан устроил целый скандал. Взял подаренный ему водяной пистолет, зарядил его краской и выстрелил при гостях прямо в отца. Мама постаралась превратить это в дурацкую шутку, и, надо сказать, ей это удалось. Все подумали, что Жану первый раз дали , попробовать шампанское, и он опьянел, даже шутили: “Пьяный младенец – позор семьи”. И вот после этого дня рождения все пошло кувырком.

Я быстро разобралась, в чем дело: Жан нашел письма нашей матери и понял, что его настоящий отец – Аллан Гранж. Да и как было не разобраться, если он прямо кричал, что мать – шлюха, а Эдуард – рогоносец. Как отец его не убил, не знаю! Дальше – хуже. Софи застала его в комнате с одним из школьных приятелей в весьма недвусмысленной позе. Родители кинулись к психоаналитикам. Что бы там Жан ни говорил, но они оба его любили. Я это поняла, когда узнала, что в завещании и Сью, и Эдуарда большая часть имущества была отписана сыну. Причем и у нее и у него была одна, вызвавшая сплетни, формулировка: “Жану-Филипу, носящему в данный момент фамилию Макмайер”. Они специально не написали: “Сыну”, чтобы избежать каких-то казусов. Странно только, что и Сью написала так же – ей-то он доводился сыном!

Про меня в этой суматохе совершенно забыли, а чтобы и не вспоминать, отправили в закрытый пансион. “Тебе там сейчас будет лучше”, – сказала Сью. Может, она и была права, потому что скоро выяснилось, что Жан еще и наркоман. Он начал колоть себе Бог знает что, а ампулы – вот идиот! – прятал в коробке с собачьим печеньем! Конечно, их тут же нашли. Но уследить за ним было трудно, и он, уже назло Софи и Луи, стал засовывать ампулы в самые разные коробки на кухне. Дня не проходило, чтобы повар их где-нибудь случайно не находил. В конце концов терпению родителей пришел конец, и они отправили его в специальную школу. Но там Жан познакомился с мальчишкой, который, несмотря на юный возраст, помогал какой-то экстремистской группировке делать бомбы! В итоге он опять оказался дома. И вдруг все изменилось.

Когда я приехала на каникулы, он радостно приветствовал меня и подарил подарки: часики и большую коробку с набором спиц и крючков. Честно говоря, мне очень не хотелось открывать эту коробку. Один раз под Рождество он прислал мне в такой же упаковке ужасную гадость. Но на этот раз в коробке, перевязанной лентой, были только крючки и спицы, а сверху лежала карточка: “Любимой сестренке от брата. Прости. Жан”. Родители умилились до слез. Я сделала вид, что рада до безумия, но только сделала вид. Я не поверила ему ни на фош. Не может человек так измениться, он просто затаился, стал более взрослым и более хитрым…

И вот в доме установились тишь и гладь. Жан начал отлично учиться и брать уроки музыки. Родители были вне себя от счастья, осыпали его подарками… Да и Аллан тоже никогда не приходил с пустыми руками. Все закрывали глаза на его крашеных приятелей, а мама постоянно твердила, что гомосексуализм спутник гениальности. Имена так и сыпались у нее изо рта: Нуриев, Меркьюри, Чайковский… А обо мне никто и не вспоминал. Да и зачем? Хлопот со мной не было никаких, я всегда была тихой, воспитанной девочкой. Сидела себе в углу и вязала… Но никто не знал, какой вулкан бушевал у меня внутри. Вот бы, думалось мне, накраситься повульгарней, нацепить на себя оранжевое платье с вырезом и встать на углу Сен-Дени! А когда меня побьют сутенеры, заявить в полиции, что я дочь барона Макмайера. Газетчики взвыли бы от счастья, получив такую новость. Но это мне было слабб. Или наглотаться снотворных таблеток, а рядом положить записку: “Мой отец насиловал меня в течение пяти лет”. Но это тоже было слабб. А лучше всего, думала я, лучше всего было бы, если они все умерли, все сразу, тогда бы меня жалели. Я представляла себя на похоронах: в черном платье, а вокруг цветы, цветы… Однако мечты оставались мечтами.