Дверь в Лето

— Неприятности с женским полом?

— Д-да…

— Замужняя?

— Вроде того.

Он ткнул меня кулаком в ребра и подмигнул:

— Усек. Старина Майлз — человек добропорядочный, а? Ладно, я тебя покрою, а в следующий раз ты меня покроешь. Она хоть ничего?

«Покрыть бы тебя… — подумал я про себя, — придурок ты чертов». Морт был одним из тех никчемных разъездных торговых агентов, которые вместо того, чтобы искать новую клиентуру, большую часть времени тратят на шуры-муры с официантками. Впрочем, товары, что он пытался всучить, были такие же дрянные, как и он сам, — прибыли они никогда не давали.

Но я угостил его в ближайшем баре и наплел с три короба о «замужней женщине». Пока он хвастался о своих (таких же неправдоподобных) подвигах, я слушал его и обдумывал новое изобретение. Наконец мне удалось от него избавиться.

Другой раз я нарвался на профессора Твишела и даже попытался угостить его — но ничего не вышло.

Я уселся на табурет у ресторанной стойки аптеки на Чампа-стрит и неожиданно в зеркале на стене напротив увидел изображение Твишела. Первой мыслью было заползти под прилавок и спрятаться. Потом я овладел собой и сообразил, что из всех живущих в 1970 году его мне надо опасаться меньше всего. Ведь ничего еще не произошло… я хотел сказать «ничего не произойдет». Нет… не то. Я оставил попытки правильно выразить соотношение времен — мне стало ясно, что когда путешествия во времени станут обычным делом, в английскую грамматику придется добавить целый ряд новых времен, чтобы отразить своего рода «возвратные состояния». Французские литературные и латинские исторические грамматические времена покажутся по сравнению с ними не такими уж сложными. Прошедшее ли, будущее ли — как бы то ни было, Твишела можно не опасаться, и я успокоился. Я долго рассматривал отражение его лица в зеркале, сомневаясь, не обознался ли я. Нет, не обознался. Лицо Твишела трудно было спутать с чьим-нибудь другим — моим, к примеру. Оно было суровым, слегка высокомерным, самоуверенным и довольно красивым — такое лицо могло быть у Зевса. Я вспомнил, во что он превратился потом… и тем не менее я не ошибся — это был Твишел. Я поежился, представив его стариком и вспомнив, как плохо с ним обошелся. Интересно, чем ему сейчас можно польстить?

Твишел поймал в зеркале мой взгляд и повернулся ко мне:

— В чем дело?

— Да нет, я так… Вы ведь доктор Твишел? Из университета?

— Да, из Денверского университета. Разве мы знакомы?

Я чуть не оговорился, забыв, что в этом году он преподавал в городском университете. Помнить в двух временных плоскостях сразу — трудно.

— Нет, доктор, но я слушал ваши лекции. Можно сказать, я один из ваших поклонников.

Рот Твишела искривился в улыбке. Из этого я заключил, что его еще не съедало непреодолимое желание выслушивать лесть в свой адрес; в этом возрасте он был уверен в себе, и мнение других о нем его не волновало.

— Вы уверены, что не спутали меня с какой-нибудь кинозвездой?

— О нет! Вы — доктор Хьюберт Твишел, великий физик.

Он опять изобразил подобие улыбки.

— Скажем, просто физик. Вернее — собираюсь им стать.

Мы немного поболтали, а когда он расправился со своим бутербродом, я стал приставать к нему, предлагая выпить. Я сказал, что сочту за честь, если он позволит угостить его. Он покачал головой:

— Я почти не пью, а уж днем — никогда. Тем не менее спасибо. Приятно было познакомиться с вами. Если окажетесь поблизости от университета, заглядывайте ко мне в лабораторию.

Я сказал, что непременно загляну.

Но я не так уж часто делал оплошности в 1970 году (попав в него во второй раз), потому что уже знал, что к чему, да и большинство моих знакомых были в Калифорнии. Я решил, что если встречу еще кого-нибудь из знакомых, то живо скажу, окинув холодным взглядом, что впервые вижу.

Но мелочи тоже могут причинять неприятности. Я, например, никак не мог отвыкнуть от стиктайтского шва и снова привыкнуть к молнии. Мне не хватало множества удобных мелочей, к которым я успел приучиться за шесть месяцев и уже воспринимал как само собой разумеющееся. И бритье! Мне опять пришлось бриться! Однажды я простудился. Этот ужасный призрак прошлого обрушился на меня по причине моей забывчивости. Я совершенно упустил из виду, что одежда может промокнуть под дождем. Хотел бы я, чтобы все эти изысканные эстеты, которые хулят прогресс и вздыхают о неповторимых прелестях прошлого, могли увидеть то, что видел я. Я привык к лучшим условиям жизни, и, пока опять не освоился в 1970 году, меня постиг ряд мелких разочарований: тарелки, на которых остывала пища; рубашки, которые надо было отдавать в стирку; зеркала в ванных, которые запотевают в тот момент, когда вам надо причесаться после мытья; сопливые носы; грязь под ногами и в легких. Потом я привык ко всему этому, как собака привыкает к блохам.

Денвер в 1970 году еще оставался чудным старомодным городком — мне в нем очень нравилось. Еще не было ничего от продуманной путаницы нового плана, с какой я столкнулся (или столкнусь), когда приехал (или приеду) сюда из Юмы. В нем все еще было меньше двух миллионов жителей, и по улицам ездили автобусы и другой автомобильный транспорт. И все еще были улицы — так что я без труда нашел Колфакс авеню.

Денвер все еще привыкал к своей роли столицы и походил на мальчика, надевшего свой первый строгий вечерний костюм, — было ощущение какой-то неловкости. Денвер все еще тяготел к сапогам на высоких каблуках и гнусавому выговору жителей Запада, хотя знал, что ему суждено разрастись и стать многонациональным центром деловой и культурной жизни, с посольствами, шпионами и знаменитыми на весь мир ресторанами. Город застраивали на скорую руку и во всех направлениях, чтобы разместить бюрократов, лоббистов, посредников, секретарей-машинисток и всякого рода подлипал. Здания возводились с такой быстротой, что коров едва успевали сгонять с пастбищ, отведенных под застройку. И все-таки Денвер протянулся всего на несколько миль: на восток — за Аврору, на Север — до Хендерсона, и на юг — до Литтлтона, но дальше, до Академии ВВС, все еще лежали поля. На западе, правда, город полез в горы, и федеральные учреждения упрятывались в скалы.

Так что Денвер во времена федерального бума мне нравился, но все же я мучительно хотел вернуться в свое собственное время.

Но мелочи не дают жить спокойно. Вскоре после того, как меня зачислили в штат «Горничной», я смог позволить себе полностью подлечить зубы и не думал, что мне когда-нибудь вновь придется обратиться к зубному врачу. Но в 1970 году у меня не было антикариесных таблеток, и в зубе появилось дупло. Боль сильно донимала меня, и пришлось пойти к дантисту. Господи, я совсем забыл, что он увидит, заглянув ко мне в рот! Он поморгал, поводил зеркальцем вокруг зубов и наконец воскликнул:

— Великий Иосафат! У кого вы лечились?

— Аа-оо-ыы?

Он вынул наконец зеркальце из моего рта.

— Кто вам делал зубы? И как?

— Что? Вы о моих зубах? Я лечился в одной экспериментальной клинике… в Индии.

— Как они это делают?

— Откуда я знаю?

— М-м… подождите минутку. Я должен сделать несколько снимков. — Он начал возиться с рентгеновским аппаратом.

— Нет, нет, — горячо запротестовал я. — Просто вычистите эту дыру, заткните чем-нибудь и отпустите меня.

— Но…

— Извините, доктор, я очень тороплюсь.

Он оставил аппарат и занялся зубом, время от времени прерываясь, чтобы еще раз взглянуть на мои зубы. Я расплатился наличными и ушел, не оставив своего имени и адреса в регистрационной книге. Пожалуй, я мог бы ему разрешить сделать снимки, но помешала осторожность, ставшая уже рефлексом. Конечно, никому вреда от снимков не было бы; впрочем, и пользы тоже, так как рентгеновские лучи не показали бы сам процесс восстановления зубов, а я объяснить ему не смог бы.

Только в прошлом можно успеть сделать многое. По шестнадцать часов в день я потел над «чертежником Дэном» и «всемогущим Питом», но между делом успел кое-что предпринять. Действуя анонимно, через адвокатскую контору Джона, я обратился в частное сыскное агентство, имевшее отделения по свей стране, с запросом о прошлом Белл. Я сообщил им ее адрес, номер и марку автомашины (на руле легко можно найти отпечатки пальцев) и намекнул, что она, возможно, не раз побывала замужем и на нее наверняка заведено дело в полиции. Я должен был экономить и без того таявшие средства, и мне не по карману были расследования, о которых написано столько увлекательных книг.