Цветы для Элджернона

Наконец стало ясно, что ничего нельзя поделать и до Немура дошла безнадежность нашего положения. Случилось так, что большинство молодых участников остановилось именно в «Индепепденсе». Многие из них слышали об эксперименте Немура и знали, кто я такой. Куда бы мы ни шли, кто-нибудь пристраивался сбоку и начинал интересоваться моим мнением о разнообразнейших вещах – от нового налога до археологических находок в Финляндии. Это был прямой вызов, но запас знаний позволял мне свободно обсуждать почти любую проблему. Однако скоро я заметил, что с каждым обращенным ко мне вопросом физиономия Немура все больше мрачнеет. Поэтому, когда симпатичная молодая врачиха из Фалмут-колледжа спросила, чем я могу объяснить причину моей умственной отсталости, я сказал, что лучше профессора Немура на этот вопрос не ответит никто.

Дождавшись момента показать себя, Немур впервые за все время нашего знакомства изволил положить руку мне на плечо.

– Нельзя с уверенностью сказать, что вызывает подобную разновидность фенилкетонурии – необычная биохимическая или генетическая ситуация, ионизирующее излучение, естественная радиоактивность или вирусная атака на эмбрион. Важно то, что результатом явился дефективный ген, вырабатывающий… назовем его «блуждающий энзим», который стимулирует дефективные биохимические реакции. Образовавшиеся в итоге новые аминокислоты конкурируют с нормальными энзимами, вызывая повреждения мозга.

Девушка нахмурилась. Она не ожидала лекции, но Немур уже захватил кафедру и поспешил развить свою мысль:

– Я называю это «конкурирующей ингибицией энзимов». Например, представьте себе, что энзим, произведенный дефективным геном, – это ключ, который можно вставить в замок центральной нервной системы, но который не поворачивается в нем. Следовательно, настоящий ключ – нужный энзим – уже не может проникнуть в замок. Результат? Необратимое нарушение протеина мозговой ткани.

– Но если оно необратимо, – вмешался в разговор один из присоединившихся к аудитории психологов, – как стало возможным излечение мистера Гордона?

– Ах, – проворковал Немур, – я сказал, что необратимо разрушение тканей, но не сам процесс. Многим ученым уже удавалось обратить его путем инъекций веществ, реагирующих с дефективными энзимами, меняя, так сказать, молекулярную бородку ключа. Этот принцип является основным и в нашей методике. Но сначала мы удаляем поврежденные участки мозга и заставляем пересаженную мозговую ткань синтезировать протеин с высокой скоростью…

– Минутку, профессор, – прервал я его на самой высокой ноте. – Что вы скажете о работе Рахаджамати на эту тему?

– Кого-кого? – непонимающе переспросил он.

– Рахаджамати. В ней он критикует теорию Таниды – концепцию изменения химической структуры блокирующих метаболизм энзимов.

Немур нахмурился:

– Где была переведена статья?

– Она еще не переведена. Я прочел ее в индийском журнале «Психопатология» несколько дней назад.

Немур оглядел присутствующих и сделал попытку отмахнуться от меня:

– Не стоит придавать этой статье слишком большого значения. Наши результаты говорят сами за себя.

– Но Танида сам предложил теорию блокирования блуждающего энзима путем рекомбинации, а теперь утверждает, что…

– Ну-ну, Чарли. То, что человек первым предложил теорию, отнюдь не означает, что последнее слово навсегда останется за ним, особенно в ее экспериментальном развитии. Думаю, все согласятся, что исследования, проведенные в США и Англии, далеко превосходят индийские и японские работы. У нас лучшие лаборатории и лучшее оборудование в мире.

– Но этим нельзя опровергнуть утверждения Рахаджамати, что…

– Сейчас не время углубляться в это. Я уверен, что этот вопрос подвергнется здесь детальному обсуждению.

Немур заговорил с каким-то старым знакомым и полностью отключился от меня. Потрясающе. Я отвел в сторонку Штрауса и засыпал его вопросами:

– Что скажешь? Ты всегда говорил, что это я слишком чувствителен для него. На что он так обиделся?

– Ты дал ему почувствовать свое превосходство, а он терпеть этого не может.

– Нет, серьезно. Скажи мне правду.

– Чарли, пора бы тебе перестать подозревать всех в желании посмеяться над тобой. Немур ничего не знает об этих статьях, потому что не читал их.

– Он что, не знает хинди и японского? Не может быть!

– Не у всех такие способности к языкам, как у тебя.

– Тогда как же он может отрицать выводы Рахаджамати, отмахиваться от сомнений Таниды в достоверности методов контроля? Он должен знать…

– Подожди, – задумчиво произнес Штраус. – Должно быть, это совсем недавние работы. Их еще не успели перевести.

– Ты хочешь сказать, что тоже не читал их?

Он пожал плечами:

– Лингвист из меня, пожалуй, даже похуже, чем из него. Правда, я уверен, что перед публикацией итоговой статьи Немур тщательно прочешет все журналы.

Я просто не знал, что сказать. Мысль о том, что оба они могут ничего не знать о революционных работах в своей области, ужаснула меня.

– Какие языки ты знаешь? – спросил я.

– Французский, немецкий, испанский, итальянский и немного шведский.

– А русский? Португальский? Китайский?

Тогда он напомнил мне, что является практикующим психиатром и нейрохирургом и не может уделять много времени изучению языков. Из древних он может читать только по-латыни и по-гречески. Никакого понятия о древних языках Востока.

Было видно, что Штраусу не терпится закончить дискуссию, но отпустить его просто так было выше моих сил. Интересно, что он вообще знает?

Физика: ничего глубже квантовой теории поля.

Геология: ничего о геоморфологии, стратиграфии и даже петрологии.

Математика: дифференциальное исчисление на примитивнейшем уровне и ничего о банаховых алгебрах и римановом пространстве.

Все это было только первыми каплями из обрушившегося на меня потока открытий.

Я не смог досидеть до конца так называемого дружеского ужина и ускользнул, чтобы побродить и обдумать услышанное. Притворщики – вот они кто. Оба. Как ловко изображали они из себя гениев! Обычные люди, работающие вслепую, но убедившие других в своей способности осветить тьму. Почему все врут? Ни один из тех, кого я знаю, не выдержал проверки временем.

Заворачивая за угол, я краем глаза увидел спешащего за мной Барта.

– Шпионишь? – спросил я, когда мы поравнялись. Он неестественно засмеялся.

– Экспонат А, звезда первой величины. Если тебя задавит сегодня один из этих моторизованных чикагских ковбоев или ограбят на Стейт-стрит, я себе этого не прощу.

Не хочу находиться под неусыпным надзором.

Он отвел взгляд и, глубоко засунув руки в карманы, зашагал рядом.

– Пойми, Чарли, старик ужасно волнуется. Симпозиум – кульминация его жизни. На карту поставлена репутация!

– Не знал я, что вы так близки, – поддел я его, вспомнив, как часто Барт жаловался на профессорскую узколобость и тиранию.

– Не так уж мы близки… Он отдал своей работе всю жизнь. Он не Фрейд, не Юнг, не Павлов и не Уотсон, но он занят важным делом, и я уважаю его за одержимость, за то, что он, обыкновенный человек, поставил перед собой задачу, решить которую под силу только гению. А гении сейчас в основном заняты тем, что делают бомбы…

– Хотел бы я видеть, как ты в глаза назовешь его «обыкновенным человеком».

– То, что он думает о себе, не имеет никакого значения. Да, Немур эгоист, ну и что? Чтобы взяться за такую работу, как раз и нужно быть эгоистом. Я вдоволь насмотрелся на немуров всех мастей и знаю, что под их величественной внешностью всегда прячутся страх и неуверенность в себе.

– А также лживость и мелочность, – добавил я. – Теперь я их раскусил. Я давно подозревал, что Немур – обманщик, он всегда чего-то боялся. А вот кто по-настоящему удивил меня, так это Штраус.

Барт помолчал и глубоко вздохнул. Я не видел его лица, но во вздохе слышалось раздражение.

– Ты не согласен со мной?

– Ты прошел длинный путь слишком быстро. Сейчас у тебя изумительный мозг, степень твоей разумности невозможно вычислить, а сумма накопленных знаний превосходит всякое воображение. Но ты однобок. Ты знаешь. Ты видишь. Но не понимаешь. В тебе нет терпимости. Ты именуешь ученых притворщиками, но разве кто-нибудь из них сказал, что он совершенен, что он – сверхчеловек? Нет, они – простые люди. Это ты – гений.