Предновогодье. Внутренние связи (СИ)

— Евстигнева Ромельевна, — мужчины поприветствовали вошедшую нестройным хором, а Рябушкин судорожно вздохнул. Похоже, дама пользовалась в институте немалым авторитетом и властью.

В ответ им величественно кивнули.

— Где пострадавшие? — осведомилась дама мелодичным голосом, и я мгновенно влюбилась в певучий тембр и бархатную интонацию.

Не я одна попала под обаяние голоса с легкой хрипотцой. Мрачная Морковка вынырнула из-за ширм, и, просветлев лицом, бросилась приветствовать строгую даму.

— Вот, — декан факультета нематериалки окинул взмахом руки меня и Рябушкина.

Евстигнева Ромельевна досадливо нахмурилась. Очевидно, она не считала нас пострадавшими. В ее понимании пострадавшим следовало лежать на растяжке загипсованными мумиями и громко стонать.

— Мне нужны лежачие.

— Пройдемте, — пригласил Генрих Генрихович, и высокопоставленная компания удалилась за ширмы, ведомая фельдшерицей, ставшей мягкой, словно сливочное масло. Там они принялись невнятно бубнить, и я время от времени вздрагивала, когда басил Стопятнадцатый.

— Слушай, — обратилась к своему спасителю, молча пересчитывавшему родинки на руке, — а кто она такая? Стопятнадцатого знаю, а её — нет.

Парень мгновенно понял, о ком речь.

— Евстигнева Ромельевна — проректор по науке. Второй человек после ректора, — пояснил с благоговением, и мне показалось, в его глазах мелькнул фанатичный огонек.

Я решила сменить тему.

— Забыла поблагодарить тебя. Большое спасибо. Если бы не ты, я бы того… тю-тю, — сделала замысловатый жест рукой, показывая образно, как могла тютюкнуться, не приди парень на помощь. — Я Эва.

— Знаю. Эва Карловна? — улыбнулся парнишка.

Я смутилась.

— До Карловны еще не доросла. — А про себя подумала, что многое бы отдала, чтобы носить другое отчество, а еще лучше — иметь другого отца.

— А я Петр, — представился парень.

— Тоже знаю, слышала, — скопировала его интонации. Получилось похоже, и мы рассмеялись. — К тебе как: по имени-отчеству или попроще?

— До отчества тоже не дорос, — в тон мне ответил Петя. — Значит, ты у нас в институте учишься?

— Вроде как. Сегодня начала переводиться и не могу закончить.

— На нематериалку?

— Ага.

— Нематериалка — это круто, — признал парень с легкой завистью.

— Ничего особенного, — пожала плечами.

— А я на внутренней учусь, — разоткровенничался Петр. — Нематериалка туговато идет.

— Внутренняя — тоже хорошо.

Я понимала его неуверенность. Внутренняя висорика считалась самым непривлекательным направлением науки. Гораздо эффектнее и интереснее пускать электрические заряды в спины преподам и гипнотизировать симпатичных девчонок, чем корпеть над гениальным архитекторским проектом или неразрешимой математической задачей. Над ребятами, учившимися по направлению внутренней висорики, подсмеивались и подшучивали все, кому не лень. Их обзывали внутряками, внутрами, утробами и еще множеством обидных прозвищ.

Разве виноват человек в том, какими способностями наградила его судьба? А в чем виноват человек, у которого вообще нет способностей?

Я, конечно же, позавидовала Петруше глубокой завистью. Как-никак, он осязал проклятые вис-волны и мог их использовать, в отличие от меня.

Однако долго убиваться по поводу собственной бездарности не собиралась, все слезы выплакались в детстве и высохли в подростковом возрасте. Передо мной стояли вещи более прозаичные — во что бы то ни стало получить аттестат о специальном висорическом образовании. Но если другим цель казалась обыденной и само собой разумеющейся, для меня она походила на гору с вертикальным подъемом, поэтому на долгом и тернистом пути к победе сердце грела одна-единственная награда, светившая яркой путеводной звездой: как только выполню обещание, данное отцу, он исполнит своё.

Тут я вспомнила о сумке. Огляделась по сторонам, а ее нигде нет. Я похолодела. В ней остались все мои деньги и вещи. Наверное, сумку забыли в холле. Надо срочно вернуться туда!

Заметив, что я завозилась на каталке, Петя встревожился.

— Ты куда? Не велено вставать, пока не разрешат.

— Где моя сумка?

— Здесь она, не бойся. Ты же в нее вцепилась — не оторвать. Только в медпункте и смогли разжать пальцы.

Я потерла лоб:

— Не помню.

— Я и сам не очень хорошо помню, — признался парень. — На автомате действовал.

Он вытянул из-под каталки сумку. Потрепанную и замызганную, но моё сердце подпрыгнуло от радости. Это как на войне: всё нужное — всегда при мне. Так спокойнее.

— Петь, теперь я твоя должница до конца жизни, — клятвенно заверила парня, прижав сумку к себе. Он махнул рукой, мол, мелочи, не стоит беспокоиться. Ничего себе мелочи! — Как хочешь, а долг признаю.

— Думаешь, я специально полез тебя спасать? — обиделся Петя. — Ничего мне не надо. Спасибо сказала, и на том достаточно.

— Ну, вот представь себя на моем месте. Ты бы на колени встал и умолял свой долг принять!

Петя подумал и оценил.

— Хорошо. Если тебе чешется, то признаю твой долг.

— Чешется, — улыбнулась я.

А как известно, признанные и принятые долги крепче клятвы на крови.

Из-за шторок показалась кавалькада ученых дам и мужей. Вернее, ученая дама была одна, а вторая дама, замыкавшая шествие, была подобострастная Морковка.

Евстигнева Ромельевна соответствовала своей должности. Она плыла по проходу как королева, и от нее исходила аура подавляющей властности. Тут же захотелось слезть с каталки и, как верный рыцарь, преклонить перед проректрисой одно колено.

— Несколько дней стационара им не повредит. Михаслав Алехандрович, поскольку пострадали учащиеся вашего факультета, вам поручается сообщить родственникам об инциденте. Выберите нужные слова, чтобы не допустить скандала, и не упоминайте о возможности исключения из института. Вам же, Генрих Генрихович…

Договорить проректриса не успела. Вновь распахнулась дверь медстационара, и еще одним заботливым посетителем прибавилось. В помещение энергичным шагом вошел высокий темноволосый мужчина. Увидев вошедшего, Петр взволнованно подпрыгнул на каталке.

В силу молодости незнакомец выглядел мальчиком рядом с двумя представительными деканами. Тем не менее, по-свойски поздоровался с ними рукопожатием, приветливо кивнул дамам, в том числе и мне, чем поверг в приятное изумление. И оделся по-молодежному демократично: в джинсы и водолазку под пиджаком.

— Простите, немного опоздал. Я что-то пропустил? — осведомился мужчина, и по его тону стало ясно, что он ни секунды не раскаивается в опоздании. Уверенные движения новоприбывшего и его приветливая улыбка дышали таким позитивом, что никому и в голову не пришло обвинять его в оплошности. Никому, кроме строгой проректрисы.

— Да, Миарон Евгеньевич, — ученая дама свела сурово брови, — вы пропустили. Вы очень много пропустили.

— Каюсь, — виновато развел руками мужчина и улыбнулся. От его улыбки у меня на душе тут же просветлело. Не обижать нужно хорошего человека и злобствовать с обвинениями, а посочувствовать. Наверняка у него есть причина.

И мужчина не замедлил ее озвучить:

— Я же ездил на научную конференцию. Между прочим, по вашему поручению, Евстигнева Ромельевна. Как освободился, сразу примчался сюда, а здесь такое!

— Какое такое? — влез декан элементарки, подозрительно сощурив глаза.

— Ну… — замялся Миарон Евгеньевич. — Смотрю, холл оцеплен, разные слухи гуляют. А потом секретарша в медпункт вызвала. Летучка, говорит, будет на месте и при ограниченном количестве лиц.

— Слухи, значит, гуляют, — прогудел Стопятнадцатый. — И много слухов успело просочиться за ограду?

Миарон Евгеньевич пожал плечами:

— Да откуда ж мне знать? В институте услышал, что кто-то из студентов на спор покачался на люстре, а она оказалась слабовата.

Петя, не сдержавшись, хихикнул.

— И что же, оказалось трудно позвонить и сообщить, что задержитесь? — выпытывала проректриса тоном строгой училки.