День 21

Уэллс нетерпеливо уставился на пирог. Может, останется кусочек, который удастся отнести Гласс?

– Ты уверена, что папа не будет против?

Он не знал, против чего отец может возражать сильнее: против расхода ресурсов на такую сомнительную вещь, как торт, или против празднования дня рождения. Эта древняя традиция чересчур преувеличивала значимость отдельно взятой персоны, поднимая вокруг нее слишком много шума. На самом же деле важно лишь выживание человечества как вида. Конечно, появление новой жизни – всегда радость, но, по мнению Канцлера, незачем ежегодно в определенный день внушать человеку ложное чувство собственной значимости.

– Конечно, нет. – Мама опустилась на стул рядом с ним. – И потом это вовсе не обязательно именинный пирог. Может, это приз лучшему ученику года. И не только этого, но и двух предыдущих. Или награда тому, кто – ура! наконец-то прибрался у себя в комнате.

Уэллс улыбнулся:

– А папа скоро придет?

Обычно Канцлер работал допоздна и возвращался, когда сын был уже в постели. Они не виделись всю неделю, и Уэллс предвкушал, что, может быть, сегодня они проведут вечер все втроем.

– Да, должен. – Мама наклонилась и поцеловала его в лоб. – Я сказала, что сегодня у нас особенный ужин в честь его особенного сына.

Раскладывая по тарелкам салат, она спросила Уэллса о школе, и он рассказал смешную историю об однокласснике, который спросил, сколько динозавров погибло во время Катаклизма.

– Почему бы тебе не начать есть? – спросила мама, потому что в животе у Уэллса громко заурчало.

Огни суточного ритма за окном начали тускнеть. Мама ничего не говорила, но ее улыбка стала слегка натянутой, а смех – несколько принужденным. В конце концов она потянулась и взяла руку Уэллса:

– Думаю, папе пришлось задержаться. Давай разрежем пирог, ладно?

– Конечно, – сказал Уэллс, изо всех сил стараясь, чтоб голос звучал весело, и избегая маминого взгляда.

Пирог оказался пышный и сладкий, но Уэллс так сосредоточился на том, чтобы не выдать своего разочарования, что едва ли это почувствовал. Мальчик знал, что отец не виноват, ведь он – Канцлер, и отвечает за благополучие и безопасность колонистов. Он отвечает за будущее человечества. Его первейшая обязанность – обеспечить уверенность в том, что род людской доживет до того момента, когда сможет вернуться на Землю. Ради этого приходится задерживаться на работе в день рождения сына.

Уэллс почувствовал себя виноватым, когда представил, как отец с утомленным лицом сидит один-одинешенек у себя в кабинете, просматривая очередную кипу тревожных отчетов, и не может даже в должной мере насладиться бесценными реликвиями, которые делают это помещение самым любимым местом Уэллса на корабле. Ему не остановиться, чтобы посмотреть на чучело орла, он не может улучить минутку и полюбоваться портретом темноволосой женщины с загадочной улыбкой. Единственная реликвия, которая может попасть в поле его зрения, – это подставка для ручки, на которой начертана крылатая фраза древнеримского писателя по имени Цицерон: Non Nobis Solum Nati Sumus. Это значит «Мы родились не только для себя».

Дверь открылась, и вошел отец. Хотя он явно вымотался, его спина была прямой, а походка – решительной.

Он перевел взгляд с мамы Уэллса на полусъеденный пирог и вздохнул:

– Прошу прощения. Заседание Совета закончилось позже, чем предполагалось. Не мог убедить Брисбана согласиться ввести на Уолдене дополнительные меры безопасности.

– Все в порядке. – Уэллс так быстро поднялся на ноги, что задел стол, и блюдца на нем задрожали. – Мы оставили тебе пирога.

– Мне нужно еще поработать. – Отец поцеловал маму в щеку и коротко кивнул Уэллсу: – С днем рождения.

– Спасибо, – ответил Уэллс, спрашивая себя, не почудился ли ему намек на грусть в отцовском взгляде.

Канцлер исчез в своем кабинете прежде, чем в мозгу Уэллса родился непрошеный вопрос: если отец был занят спором с Брисбаном, как Уэллс мог видеть того всего несколько часов назад на палубе А?

Внутренности Уэллса скрутило, когда он осознал непривычную, скверную вещь: отец солгал.

* * *

– Ладно, – сказал Уэллс, кивая Саше. – Но, раз мы будем только вдвоем, мне придется привязать тебя к себе, чтобы ты не удрала, пока мы будем бродить по лесам.

– Хорошо. – Она встала и протянула руки.

Уэллс поморщился, увидев на ее запястьях, там, где веревка натерла кожу, красные полосы.

– На этот раз возьмем металлические наручники. От них раздражение меньше.

Уэллс принес из палатки-склада наручники, а заодно и бинт, которым обмотал Сашино правое запястье, прежде чем защелкнуть на нем металлический «браслет». Сделав секундную паузу, он защелкнул второй «браслет» на собственном левом запястье, старательно засунул ключ от наручников поглубже в карман и спросил:

– Готова?

Девушка кивнула, Уэллс осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не видит, и потянул ее к краю поляны. В руку врезался металл, оповещая, что он идет слишком быстро, и Уэллс замедлил шаг.

Когда они вошли в лес, идти вдвоем стало еще труднее. Когда Уэллс снижал темп, чтобы перешагнуть через выступающие из-под земли корни или замшелые валуны, Саша, наоборот, шла быстрее, легко преодолевая эти препятствия. Уэллс не мог сделать ни шага, чтобы не нашуметь, а Саша двигалась грациозно и беззвучно, как олень. Ясно было, что этот путь хорошо ей знаком. Интересно, подумал Уэллс, каково это – знать какой-то участок леса так же хорошо, как, например, другого человека, и поднимать ногу, чтобы перешагнуть через упавший ствол, так же естественно, как брать кого-то за руку.

Вскоре Саша привела Уэллса к холму, которого тот никогда прежде не видел. Деревья тут росли реже, а трава была выше и почти доставала им до колен. Длинная коса девушки расплелась, и темные волосы рассыпались по спине.

– Как ты думаешь, за тебя беспокоятся? – спросил наконец Уэллс.

Сперва он усомнился, что Саша его услышала, потому что она не обернулась и не замедлила шага. Однако связывающая их цепь слегка дрогнула.

– Беспокоятся… и злятся, – сказала Саша. – Нам было приказано держаться от вас подальше, но я должна была увидеть все своими глазами.

Уэллс сбавил скорость, и теперь они впервые за весь путь шли рядом.

– Я всю жизнь пыталась представить себе, какой он, космос, и какие вы. Я же совсем не знала тех, кто прилетел первыми, я даже почти с ними не разговаривала. Поэтому, когда появились вы, я не могла упустить такого случая.

Уэллс засмеялся, а потом поморщился, потому что цепь натянулась. Саша остановилась и исподлобья смотрела на него:

– Что в этом смешного? – спросила она.

– Ничего. Просто так бредово получается: ты пыталась вообразить себе нас, а я всю жизнь старался представить себе Землю.

Саша странно посмотрела на него, но снова пошла вперед.

– Правда? И что же тебе хотелось узнать?

У юноши екнуло сердце.

– Сколько людей выжило в Катаклизме? Существуют ли до сих пор города? Какие тут водятся звери? Видела ли ты океан? Что произошло, когда… – Он умолк, потому что увидел, как широко ухмыляется Саша. – Что?

– Почему бы тебе не задавать вопросы по одному?

– О’кей, – с улыбкой сказал Уэллс. – Тогда первый вопрос: кто выжил? Что произошло после того, как взорвались бомбы?

– Мы точно не знаем, – призналась Саша. – Наши предки выстроили очень глубокие подземные бомбоубежища, защищенные от радиации благодаря известняку. Они вышли наружу всего лет пятьдесят назад и не нашли никаких признаков других людей. Насколько нам известно, других выживших, кроме нас, нет. Но как знать? Может, в других местах живет кто-то еще.

– А где именно мы находимся? – спросил Уэллс.

– Серьезно? – Саша нахмурила брови, словно не понимая, не шутит ли он. – Мы в Северной Америке. Эти места раньше назывались Виргинией. Неужели вам не сказали, куда вас отправляют? Почему такая секретность?

Уэллс заколебался, не зная, что ей рассказывать, а что – нет. Наверное, признаться в том, что все они – несовершеннолетние преступники, которые должны были умереть вдень восемнадцатилетия, нелучший способ внушить к себе доверие.