Дневник, найденный в ванне

— Эта кольраби… Не отварят, подлецы, как следует, вот и снится потом человеку всякое…

Его взгляд проследовал к умывальнику, который я заслонил. Он склонился вбок, глаза его на мгновение расширились.

— Где бритва? — спросил он.

— Здесь.

Я указал на свой карман.

— Положи.

— Почему? — возразил я.

Во мне росла антипатия к этому человеку. Он нагло мне тыкал, а кроме того, я откуда-то знал его, и это не было приятное воспоминание.

— Это я принес ее сюда сверху, — заявил я, чтобы подчеркнуть свои права.

Я с вызовом ждал ответа, но он встал, повернулся ко мне спиной, выпрямился, потянулся всем телом и стал сладко, с изощренной медлительностью почесывать спину, потом взял щетку с полки над ванной и принялся чистить брюки.

— Виу! — буркнул он, не глядя на меня.

— Что? — спросил я.

— Не морочь мне голову, говори или уходи.

— Что я должен говорить?

Его, похоже, озадачили мои слова, ибо он прекратил попытки оттереть грязь с манжет брюк и исподлобья глянул на меня.

— Давай, — сказал он. Затем протянул ко мне руку. — Ну? Чего ты так смотришь? Давай, не бойся.

— Я вас вовсе не боюсь, — ответил я и положил бритву ему на ладонь. Он подбросил ее вверх, поймал и задумчиво посмотрел на меня.

— Меня? — проговорил он. — С чего бы это?..

Он повесил пиджак на ручку двери, заправил вокруг шеи полотенце и принялся намыливать лицо. Я постоял некоторое время позади него, сделал несколько шагов туда-обратно и наконец уселся на край ванны. Он не говорил ни слова, словно был один.

Его спина была знакома мне вроде бы лучше, нежели лицо, которое изменила растительность. Я наклонился, и тогда заметил тонкий, сложенный в петлю ремешок, который высовывался из-под ванны. От неожиданности я даже вскочил на ноги. Ну конечно, это был шпион с фотоаппаратом! Я с трудом расслабил мышцы, сел и какое-то время ждал, когда он заговорит. "Подослан, — думал я. — Подослан, чтобы… Чтобы что? Увидим… Сейчас он за меня возьмется".

Молчание затянулось, стало неприятным.

Я хотел пустить воду в ванну, мне нужен был этот шум, но это могло выдать мою слабость. Я касался пола только мысками ног, и, как это нередко бывает в таком неудобном положении, левая нога у меня начала трястись, и тряслась все сильнее и сильнее, пока не впала в некий свойственный ей самой ритм.

— Вы… давно? — спросил я словно бы нехотя, глядя ему в спину.

В зеркале были видны намыленные щеки, глаз его я не видел. "Ответит, когда дойдет до уха", — решил я. От уха он, однако, перешел к подбородку, а я так и не услышал ни слова.

— Вы давно здесь? — спросил я еще раз.

— Дальше, — сказал он, не прекращая скрести под подбородком.

— Что — дальше? — спросил я, сбитый с толку, но он не соизволил даже ответить. Склонившись над умывальником, он небрежно споласкивал лицо.

Водяные брызги долетели даже до меня.

— Осторожнее. Вы брызгаете, — сказал я.

— Тебе это не нравится? Так можешь идти.

— Я здесь обосновался первым.

Он одним глазом глянул из-под складок полотенца.

— О? В самом деле?

— Да.

Он швырнул полотенце на пол и, протянув руку за пиджаком, бросил мне:

— Обед был?

— Не знаю.

— Впрочем, сегодня без мяса, — пробормотал он так, словно обращался сам к себе. Затем поправил одежду, отряхнул рукав и, подтянув штаны, добавил: — Хоть бы картошки жареной дали, а то наверняка снова каша. Вечно эта каша. Жареного бы чего-нибудь, чтоб им пусто было, попробовать.

Затем мельком посмотрел на меня.

— Ну, ты начинаешь, или как? А то я пойду.

— Что я должен начинать?

— Не прикидывайся. Старо.

— Я не прикидываюсь. Это вы прикидываетесь.

— Я? — удивился он. — В чем, например?

— Вы знаете, в чем.

— Так можно без конца, — рассудил он неохотно. Потом внимательно присмотрелся ко мне. У меня не осталось никаких сомнений. Последний раз я его видел, когда он фотографировал секретные документы в сейфе.

— Штатник? — медленно произнес он. — А почему? Очередь на мундирники, да?

— Какой штатник?

Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его.

— Стукач, — решил он наконец.

— Что? Кто?

— Ты!

— Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач.

— Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?

— Какая выплюйница?

— Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?

— Ничего. Это вы чего-то хотите.

— Да-а?

Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал:

— Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?

— Нет.

— Сороковуха?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

Он протяжно свистнул.

— Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?

Я колебался, не зная, что сказать.

— Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, — начал я, — но если речь идет о моей миссии…

— Та-а-ак, — протянул он. — Инструкцию получил?

— Получил, но…

— Испарилась?

— Да. Вы, может, знаете, что…

— Погоди.

Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.

— Мясной рулет с обеда, — пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. — Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?

— Хочу.

— Священник был?

— Был.

— Лилейная белизна?

— Извините?

— А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.

Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.

— После старика, — заключил он наконец. — А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик — это явно после старика.

Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.

— Не голоден? Хочешь?

— Спасибо.

Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.

— Храпа, — сказал он с какой-то тоской, — насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты — как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь — и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?

— Извините, — сказал я, — но…

— На испытании, — решил он. — Комбинациями занимаешься, брат, и тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога любит иногда так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая, перестать. Булавками во сне тебя кололи?

— Нет. Почему вы…

— Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…

— Были!

Я не понимал, к чему он клонит, однако улавливал в этом какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом.

— Эти кусты, — вырвалось у меня, — вы об адмирадире?

— Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об заклад побиться. Помню, таким уже был, когда полотенец еще и следа не было, а бритву друг у друга из рук рвали. Кофейная гуща… Канцелярствовали тогда без этой гигиены, а тех, о ком выяснили с помощью гущи, тайком брали, так, что все концы спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там — трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров. А теперь, самое большое — это постреливают. Стреляли?

— В коридоре? Да. Что это значит?

— Триплет. Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались, и один поторопился, перестарался, то есть.

"Сноровистый шпион! — быстро думал я. — Видно хотя бы уже по жаргону. Но чего он от меня хочет? От обеда ради разговора отказался — какой благорасположенный!.. Ого! Я должен держать ухо востро".