Меня создала Англия

– Сейчас он уже добрался, – сказала Кейт. – Я позвоню. – Вы раскладываете пасьянс, Холл? – спросил Галли, выпуская на стол «шалунов».

– Пасьянс? Нет, – сказал Холл. – Нет, – эхом отозвался голос в трубке, – капитан Фаррант еще не приходил.

– Попросите его позвонить, когда он вернется, – сказала Кейт. – Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, – пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила:

– Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном.

7

Минти стоял у дверей – разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением.

Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.

Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.

Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке – тогда они любили друг друга.

Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.

Голос за спиной произнес:

– Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. – Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:

– Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. – И уже по-деловому спросил:

– Из родственников кто-нибудь приехал? – Нет, – ответил Минти, – никто. – Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.

И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. – Подумать только, – шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, – всего неделю назад он обнимал меня.

Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. – Вы были не единственная, – огрызнулся Минти.

– Он был такой обходительный.

– У него была девушка. Он нас познакомил. – Минти выложил самый крупный козырь. – О ней никто не знает, только я и его сестра. – Бедняжка, – сокрушался Хаммарстен, – где она? – Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.

– В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. – Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки – ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, – наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, – Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.