Ведомство страха

– Но если мне все равно не жить, я могу хотя бы устроить маленькую Варфоломеевскую ночь, а?

– Ну это уже расточительство.

Хильфе отнёсся к его возражению серьёзно, но потом с улыбкой сказал:

– Верно, но зато как это будет здорово!

– Мне, в общем, все равно, лишь бы вас задержали. И если вы меня убьёте, это только ускорит дело,

Хильфе воскликнул:

– Неужели к вам вернулась память?

– Не понимаю, какая тут связь.

– Прямая. У вас ведь замечательная биография. Я её пристально изучал, так же как Анна. Она мне объяснила то, чего я вначале не понял, когда Пул рассказал,

что вы собой представляете. И о комнате, в которой вы жили, и что вы за человек. Вы ведь из той породы людей, с которыми мне нетрудно справиться. Но когда вы потеряли память, все пошло вкривь и вкось. Со всеми вашими бреднями насчёт геройства, самопожертвования, патриотизма… – Хильфе скорчил забавную гримаску. – Давайте договоримся. Моя безопасность – за ваше прошлое. Я расскажу, кем вы были. Безо всякого жульничества. Укажу вам источники, где вы можете навести справки. Но этого не потребуется. Рассудок подскажет вам, что я ничего не выдумываю.

– Он врёт, – сказала Анна. – Не слушайте его.

– Ага, она не хочет, чтобы я вам рассказывал. Неужели вам не любопытно? Видите, она предпочитает вас таким, какой вы есть, а не таким, каким вы были.

– Мне нужно только одно: отдайте фотографии.

– Вы можете почитать о себе в газетах. Вы ведь были довольно знаменитой персоной. Анна боится, что вы зазнаетесь и решите, что она вам не пара.

Роу сказал:

– Если вы отдадите мне фотографии…

– И открою вам ваше прошлое?..

Он, кажется, почувствовал, что Роу взволнован. Чуть-чуть передвинув локоть, Хильфе на мгновение отвёл взгляд. Анна взмахнула подсвечником и ударила его по руке; треснула кость – и револьвер упал на одеяло. Анна подобрав его, сказала:

– Теперь вам нечего вступать с ним в сделки.

Хильфе стонал и корчился от боли, лицо его побелело. У обоих не осталось в лице ни кровинки. На секунду Роу показалось, что она сейчас упадёт на колени, положит голову брата себе на плечо, отдаст, револьвер.

– Анна, – прошептал Хильфе. – Анна…

– Вилли, – сказала она, качнувшись.

– Дайте мне револьвер, – попросил Роу.

Она взглянула на него как на чужого, которому нечего делать в этой комнате; её слух был поглощён плачем, доносившимся с кровати. Роу протянул руку, и она попятилась к брату.

– Выйдите, – сказала она. – И подождите. Выйдите. – Боль сделала их похожими на близнецов. Она наставила на Роу револьвер: – Выйдите.

– Только не давайте себя уговорить. Он чуть не стал вашим убийцей, – сказал Роу, но, видя такое семейное сродство, почувствовал, что его слова звучат фальшиво.

– Молчите, пожалуйста, не то будет только хуже, – сказала она. На лицах у обоих выступил пот.

Роу чувствовал свою беспомощность.

– Обещайте, что не дадите ему уйти, – сказал он. Она передёрнула плечами:

– Обещаю.

Когда он вышел, она прикрыла дверь и заперла её на ключ.

Долгое время он ровно ничего не слышал, только раз хлопнула дверь шкафа и звякнула посуда. Он решил, что Анна перевязывает Хильфе руку; надо думать, что теперь он никуда не денется, бежать не сможет. Роу подумал, не позвонить ли мистеру Прентису и не попросить ли, чтобы полиция окружила дом, – его ведь больше не манила слава; страсть к приключениям прошла и оставила только сострадание к чужой боли. Но ему показалось, что он связан обещанием Анны; он должен ей доверять, если хочет жить дальше.

Четверть часа ползли медленно; в комнате стало темнеть. Из спальни доносились тихие голоса; его охватила тревога. Хильфе, наверно, её уговаривает. Роу вдруг почувствовал мучительную ревность; они так похожи, а за ним заперли двери, как за чужим. Он подошёл к окну, слегка приподнял маскировку и поглядел на темнеющий парк. Ему нужно ещё так много вспомнить; эта мысль пугала его после двусмысленных намёков Хильфе.

Дверь отворилась, и, когда Роу опустил маскировку и зажёг свет, он понял, как было темно. Анна, держась очень прямо, подошла к нему и сказала:

– Вот. Возьмите. Тут то, что вам нужно.

Лицо её стало очень некрасивым оттого, что она сдерживала слезы; эта некрасивость привязывала его к ней больше, чем чужая красота; не совместное счастье заставляет любить, а совместное горе, подумал он, словно сделал какое-то открытие.