К-10

В голове было совершенно пусто. Пусто до ужаса, до полного смятения. Раньше Павлов всегда о чем-нибудь думал. Постоянно. Искал решения задач, делал предварительные расчеты, ставил мысленные эксперименты.

Теперь думать было не о чем. Все рухнуло. Вместе с рыжиками канул в небытие смысл жизни. Внутреннее зрение, всегда такое яркое и красочное, показывало лишь черный квадрат потухшего экрана. Павлов ослеп умом.

Чернота вокруг стояла такая, что он испугался. Открыл глаза. Увидел мутную картинку. Его дом, его спальня… Нет, уже не его. Отсюда хотелось немедленно уехать. Исчезнуть. Удрать. Далеко-далеко.

Хорошо, можно сменить адрес. Но куда деваться от собственной профессии? Ей отдано столько лет, что она полностью срослась с человеком. Это будет все равно как убегать от себя: безнадежно и невыполнимо.

Он был и останется биотехом. Значит, обречен помнить свой провал до конца дней. Безработный, всеми позабытый – классический пример ученого-неудачника, – он-то ничего не сможет из памяти стереть.

Страшная участь.

Ах, если бы хоть малую толику уверенности в том, что стоял на верном пути! Пусть рыжиков не поняли, не приняли, но задумал-то он их хорошо, и сделал правильно! Увы, даже этой соломинки у утопающего Павлова не было. Скорее всего, он с рыжиками именно провалился. Серия оказалась тупиковой, а яркие перспективы существовали только в воображении завлаба.

Никаких больше кошек. Плевать, что не дадут. Он сам не позволит себе.

Он упустил все шансы и испортил все, к чему прикасался.

Таким беспомощным и никчемным Павлов не чувствовал себя никогда. А еще он впервые ощутил, как подкатывает к сердцу острое желание немедленно все прекратить, закончить, спрятаться от раздирающей душу муки то ли в безумие, то ли прямиком в смерть. «Все кончено. Нет больше смысла трепыхаться, потому что окончательно кончено все».

Одно дело прийтись не к месту и не ко времени. Можно вообразить себя героем, непризнанным гением и под такой маской доживать свой век. Без особой радости, но хотя бы с чувством исполненного долга.

Совсем другое – в пятьдесят лет осознать, что ты бездарь, да еще вдобавок хронически невезучая.

Эта мысль просто обожгла, и Павлов опять разрыдался.

А потом он устал страдать. И заснул.

Приснилось ему нечто странное. Он будто бы сидел в автомобиле незнакомой модели, битком набитом электронной аппаратурой. Машина ехала по чужому городу, явно не русскому, за окном проплывали странные шевелящиеся витрины – будто живые – и удивительные транспортные средства. А еще там ходили люди, как раз вполне реальные, хотя на некоторых одежда была тоже… Не совсем привычная. Провожая глазами одну расфуфыренную модницу, Павлов вывернул шею и почувствовал: за спиной кто-то есть. Кто-то, увидеть кого очень важно.

Он обернулся через левое плечо, безразлично мазнул взглядом по человеку за рулем (тот был в полицейской форме – ну естественно, они же патрулируют свой квартал) и посмотрел назад. И обомлел.

Заднего дивана в машине не было, а между передними местами и зарешеченным отсеком для задержанных располагался толстый упругий матрас. На нем, глядя в окно, восседала огромная трехцветная кошка.

– Катя? – позвал осторожно Павлов.

Кошка повернула к нему голову и улыбнулась.

Павлов заплакал снова. Во сне он, молодой и полный сил, разговаривал со своей полицейской кошкой, а наяву слезы капали на мокрую подушку из-под подрагивающих сомкнутых век смертельно усталого пожилого мужчины…

– …да там в виварии решетка на окне болтается! – говорил в это время Шаронов. – Ну люди добрые, почему я – я! – такие вещи знаю, а вы нет? Бардак! Отожмите решетку и кидайте мешки в окно! Мои ребята примут. Все, до завтра. Спасибо за содействие. Потом сочтемся. Павлов вам от Нобелевки чуток откатит, хе-хе… Уффф! – Он спрятал телефон, прикурил сигарету, с наслаждением затянулся и пошел обратно к крыльцу. Бабай из машины недовольно гавкнул вслед.

Дверь оказалась заперта изнутри – то ли сама захлопнулась, то ли Павлов не желал посетителей.

Шаронов несколько раз нажал кнопку звонка. Постучал. Рукой, потом ногой. Безрезультатно позвонил на домашний, потом на мобильный телефон Павлова. Сошел с крыльца, прогулялся туда-сюда в раздумье.

На заднем дворе раздались тяжелые удары. Шаронов обогнул дом и увидел, как из забора с треском вылетает доска.

За ней еще одна.

Шаронов тихонько ойкнул и огляделся было в поисках чего-нибудь потяжелей да поухватистей, но тут в образовавшийся пролом шагнул человек.

– Здра-асте… – протянул Шаронов.

– Привет, мальчик! – провозгласил консультант институтского «обезьянника».

Был он на этот раз без трости, зато с топором. Возбужденный, растрепанный, жизнерадостный.

– Ты не обращай внимания! – бросил Голованов небрежно, оглядываясь на дыру в заборе. – Это у нас с парнем как бы личные счеты. Должок. Он мне, я ему. А где сам-то?

– У вас точно все в порядке? – спросил Шаронов, косясь на топор.

– Будет еще лучше. Так где этот обалдуй?

– В доме заперся. То ли горькую пьет, то ли слезами заливается. Повесился вряд ли, чересчур нормален.

– Как думаешь, надолго ему поплохело?

– Ну… Прямо сказать боюсь. Очень надолго. Если не навсегда. Он вообще невезучий, а тут карта вроде бы пошла – и такое фиаско. Я, конечно, помогать ему буду. Может, оклемается. А может, и нет. Бедняга так измучен, что с него станется вообще удрать в деревню и там сгинуть. Жена справится вряд ли, а я уж точно не удержу. Давайте готовиться к худшему.

– М-да… – Голованов испытующе глядел на Шаронова. Тот не выдержал первым.

– Если я все посчитал как надо, значит, у одной из кошек Павлова был полусвободный мозг. Что скажете?

– У Катерины? Которую убили? Видишь ли, мальчик… – Голованов отвел глаза в сторону и зачем-то поглядел на свой топор. – Я, в общем, пришел к тем же выводам и, пожалуй, куда раньше, чем ты. Она с самого начала странно вела себя для обычного робота. Чересчур. Данные по этому образцу где сейчас?

– У нас есть все, что нужно. Даже пара живых контрольных из рыжей серии. Понимания только не хватает. Но это временно.