В глубине Великого Кристалла. Том 2

Он смастерил лодочку, поставил ее в траву у камня, рядом с моей, выпрямился. Снова глянул на портрет. По желтоватому, в мелких трещинках фаянсу ползла зеленая гусеница. Петька дотянулся, снял гусеницу сухим стебельком.

— Глупая, иди в траву… Оглянулся на меня:

— Пойдем?

— Пойдем, — кивнул я.

Мы не стали возвращаться прежней дорогой. Прошли немного на север, до обрыва и по крутой тропинке среди скал спустились к морю.

Под скалами тянулся пустой узкий пляж. Мелкий галечник вперемешку с песком.

Вода еле плескалась.

Солнце висело уже у горизонта — сплюснутое, оранжевое. От него по перламутровой поверхности моря размоталась медная чешуйчатая полоса.

Петька взял в руки сандалии и пошел в воду. Все дальше и дальше, пока она не коснулась краев куртки. У меня вдруг появилась испуганная, страшновато-сказочная мысль: вдруг он сейчас уйдет от меня по дрожащей световой дорожке? В свое время, в свой Старотополь!..

Я еле удержался, чтобы не окликнуть Петьку.

Он, конечно, по солнечной дорожке не пошел, а двинулся вдоль берега, бултыхая ногами. Чтобы стряхнуть с себя нелепый испуг, я сказал недовольно:

— Холодная уже вода-то. Хочешь вернуть себе свой столетний тонзиллит? — Не-а, ни капельки не холодная… — И он опять весело бултыхнул ногами.

Я вдруг снова как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил, что вода в самом деле теплая, ласковая и успокоительно пощипывает растворенным йодом свежие царапины. И кожу щекочут вырывающиеся со дна струйки пузырьков — там, где под ступни попадают грудки увядших донных водорослей. А солнце последними лучами осторожно и пушисто трогает затылок…

Через полмили мы дошагали до эскалатора и поднялись к старинной ротонде, что стоит в начале Кипарисного проезда. Я поймал у края тротуара такси-кабриолет…

Дома Петька сказал:

— Давай послушаем пластинку.

Мы заперлись в моей комнате, чтобы Карина не надоедала напоминаниями про ужин, и открыли патефон.

Кстати, он выглядел как новенький: темно-красный, блестящий, с хорошо различимой маркой Молотовского завода на внутренней стороне крышки, с ярко-вишневым сукном на круге.

Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша, опустил иглу на бегущий выпуклый край…

Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:

О, дай мне забвенье, родная,

Согрей у себя на груди…

Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.

И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил «Песню Джима»…

А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то…

После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:

— Расскажи, как вы жили с мамой. Ну… потом… Потом — это когда его мамы уже не было… У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:

— Я буду представлять, будто я… тоже с ней…

И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика…

Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.

Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы не состоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.

Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.

— Что случилось, Петух?

— Пит, послушай… Я лежал, думал, думал… Это ведь нечестно получается.

— Что нечестно?

— Будто я здесь… примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе… Может, и могилу еще можно найти, если постараться… Пит, поедем, а?

Я погладил ему волосы, застегнул скомканную пижаму.

— Завтра. То есть даже сегодня. Только надо отпросить тебя в школе.

2

В тот день уехать не удалось.

Приходилось принимать во внимание политическую обстановку. Как ни дико это мне казалось, но Старотополь находился теперь за границей. В так называемой ОРСВО — Объединенной Республике Северо-Восточных областей.

Граница была открытая, виз и разрешений не требовалось, но в Агентстве международных сообщений мне разъяснили: во-первых, надо оформить документ на мальчика, который едет со мной («Там у них с этим строго»), а во-вторых, лучше сразу перечислить энную сумму на счет в Старотополе, потому что там иная валюта и с ней бывает немало путаницы.

Впрочем, все эти заботы милая девушка из агентства взяла на себя, и к вечеру все было готово. В течение дня я побывал в школе и отпросил Петьку у его классной дамы на несколько дней, а потом встретился с Юджином. И рассказал ему про наши с Петькой новые «открытия».Юджин вдруг крепко разозлился. Не на меня и не на Петьку, а на Комиссию по планированию научных разработок. Эта комиссия со своими «компьютерно-куриными мозгами» практически не давала ни гроша для работы Базовой группы и Лаборатории темпоральных исследований.

— Говорят: летит ваш Конус, и слава Богу, чего вам еще-то. А дальнейшее, мол, копание в природе Времени — это, извините, сплошная мистика и несерьезное занятие… А ведь Петька-то — живое доказательство многомерности Пространства и параллельности миров. Сейчас бы вплотную приступить к этой проклятой формуле…

Юджин был прав, но я поморщился. Делать Петьку объектом исследований и экспериментов не хотелось. «Живое доказательство» в это время дурачилось с Митей Горским в кают-компании базы.

Юджин сказал:

— Я понимаю, почему ты насупился. Бережешь пацана. И себя заодно. И правильно… Мне, честно говоря, Петька тоже дороже всех темпоральных и пространственных проблем.

Я поверил Юджину. Я знал, что к Петьке он привязан. Может, потому, что вспоминает своих внуков, Егорку и Кирилла, с которыми почти не видится. Единственное дитя Юджина — дочка Елена — с отцом не ладила и свидания своих сыновей с дедом не одобряла…

А Юджин продолжал:

— Но ведь обидно, черт возьми! Государственная лаборатория, учреждение особой важности, а отношение к нему хуже, чем к захудалой мастерской… Этот подонок Полоз один сумел создать, по сути дела, целый институт по вылавливанию жителей прошлого, а мы все на том же уровне, что полвека назад…

— Ну какой там у него институт… — осторожно возразил я.

— А ты что думал? Что его хроноскоп — машинка с пианинной клавиатурой? Это же был только пульт. А подвалы были набиты энергоблоками и конденсаторами биополя. Как бы иначе он сумел добиться материализации живых тел!

Я опять поморщился: не хотелось об этом. Но все же заспорил:

— Само по себе это дело нехитрое, когда есть программа…

— Нехитрое в принципе, но технологически емкое. И надо сказать, что этот тип…

— Слушай, ну его к свиньям! — не выдержал я. — Не надо о пакостном перед дорогой.

— И то правда… Ну тогда один совет на дорогу. Там, в Старотополе, ты будь повнимательней…

— В каком смысле?

— Во всех. Не та страна, что у нас. Степень благополучия на порядок ниже.

— Ох, а здесь уж «степень благополучия», — буркнул я, вспомнив недавние вылазки террористов.

— И все-таки… — серьезно сказал Юджин.

Выехали мы следующим утром. Поездом. Решили поглядеть в окна, какая она нынче, матушка-Земля. До Старотополя было около двух с половиной тысяч километров. Экспресс-торпеда свистела по насыпям и эстакадам со скоростью полтысячи километров в час. Первую половину пути Петька плющил нос о выгнутое стекло громадного иллюминатора. Да и я почти не отрывался от окна.

Земля была красива: с пестрыми красками осени на горных склонах, с синими, выгнутыми, словно края гигантского блюда, горизонтами, с шапками облаков, пробитых веерными лучами. С белой россыпью городов и поселков на берегах и холмах…