В глубине Великого Кристалла. Том 2

— На Пристанях, где же еще. Завтра пойдем, сами увидите.

— А если сейчас?!

— Рискованно в темноте-то, — охладил мой пыл отец Венедикт. — Да и нога у него еще побаливает.

Я устыдился и опомнился.

— Сивка, а ты уверен, что это он?

Тот сказал тоном начитанного мальчика из хорошей семьи:

— Посудите сами. Во-первых, он — Петька. Во-вторых, из Византийска…

«Мало ли Петек из Византийска», — подумал я с боязнью, но и растущей радостью.

— …а в-третьих, кот. Дядя Венедикт… ой, отец Венедикт говорил, что у вашего Петьки был кот. И у этого… Его еще дразнят: «Пит — с котом спит». Ну, не зловредно дразнят, а так, шутя. Потому что кот хороший. И Петька тоже.

Неужели он притащил с собой Кыса?.. А что! Ведь, кроме кота, никого у него не осталось…

— Серый кот-то?

— Серый. И кончик хвоста загнут…

Чувствуя, что раскисаю от счастья, я помолчал, подышал, успокоился:

— Зовут-то это животное как? Помнишь?

— Нет. Все просто «кыс» да «кыс»…

Я ощутил, что люблю до слез не только Петьку, но и тощего Кыса с загнутым кончиком хвоста. И Сивку. И отца Венедикта…

Отец Венедикт встретился со мной глазами, опять кашлянул смущенно так:

— Ну, все сошлось, значит? Бог даст, завтра увидитесь… Я вам советую: ночуйте здесь. А с утра и пойдете.

— Не стесню?

— Хватит места… А хозяйке вашей я позвоню, чтобы не тревожилась, а то она дама впечатлительная… Ну-ка, Бурка-Сивка, гнедая гривка, пошли на кухню ставить чай. В новом чайнике…

И наш конек-горбунок на одной ноге ускакал за отцом Венедиктом.

Через минуту он вернулся, начал с хрустом разворачивать на столе скатерть из белого микропластика. Двигался он уже на двух ногах, но прихрамывал. На левой щиколотке под чулком проступала повязка.

В Сивке мало что осталось от недавнего беспризорника. Если смотреть пристально, можно было еще заметить на лице след прежней бесприютности, этакую трудно смываемую печать улицы — в излишней обостренности скул, в тени под глазами, в беспокойном подергивании бровей. Но исчезли коросточки на губах, чистыми стали щеки, разгладился лоб и уже не щетинились, а были весело загнуты вверх желтые ресницы. И одет Сивка был как ухоженное дитя обеспеченных родителей, «шахматенком».

Я обратил внимание на эту новую ребячью моду еще днем, когда бродил по городу. Чуть не половина «благополучных» старотопольских мальчишек щеголяла в одежде, украшенной шахматными знаками. На Сивкиных темно-серых чулочках с отворотами у колен были вытканы серебристые пешки. Наружный карман тетратканевой безрукавки украшали два шахматных конька — один тоже серебристый, другой черный. На бежевую тетраткань был выпущен откидной воротник желтой шелковистой рубашки с широкими рукавами. В общем, то ли мальчик в карнавальном костюме шахматной фигурки, то ли юный персонаж старинной шотландской баллады. Только вместо юбочки — просторные, длиной до колен штаны в черно-желтую крупную клетку.

Сивка заметил, что я его разглядываю, застеснялся, засопел. Я сказал одобрительно:

— Тебя и не узнать теперь. Когда это успели раздобыть такой костюм?

— Дядя… отец Венедикт позвонил кому-то, и тетенька принесла. Быстро… — Он вдруг присел на табурет, лег щекой на стол, глянул на меня из-за бронзовых спутанных завитков. — Отец Венедикт говорит: «Живи у меня, будешь как внук…» Я вот думаю…

— Чего думать-то? Соглашайся.

— Ага, я, наверно, соглашусь. Он говорит: «Снимем квартиру в городе, если ты боишься здесь, на кладбище…» А я и не боюсь. Главное, что свой дом… Только другого боюсь…

— Чего?

— Ну… что по ребятам буду скучать. По нашим… Мы ведь привыкли вместе…

— Можно будет навещать их… Или они рассердятся, что ты от них ушел?

— Ничуточки не рассердятся! Наоборот, скажут, что хорошо. Все рады, когда кто-то находит дом.

— Тогда чего же раздумывать!

— Не знаю… А вы Петьку с котом увезете в Византийск или здесь останетесь? — Видно будет. Главное — найти…

— Найдете, чего там…

Он повозился, поставил пятки на табурет, спустил чулок, начал поправлять бинт и при этом тихонько морщился. Повыше бинта я увидел пятнышко — то ли ссадина, то ли родинка. И вспомнил о главной примете. И спросил с новой боязнью (хотя, казалось бы, все уже ясно):

— Сивка, а ты не замечал у Петьки на левой лопатке родимое пятно? Как гусиная лапка. Может, когда купались или бегали без рубашек…

Сивка отозвался сразу, без удивления:

— Замечал, конечно. Я эту «лапку» вот так, у самого носа видел. — Он придвинул к лицу ладонь. — Это когда Петька меня спас…

— Спас? От чего? Что случилось?

— Это на «Розалине». То есть на барже. Мы там вместе были.

— Что за баржа?

Сивка сказал опять солидно, с этакой интеллигентной ноткой:

— Хорошо, я расскажу. Но это длинная история, если про все по порядку. Давайте после ужина.

И я, подыгрывая этому оттаявшему от страха и бесприютности малышу, согласился:

— Хорошо, после ужина…

Отец Венедикт отвел мне место в каморке со старым и продавленным, но уютным диваном. Я и Сивка уселись рядышком на этом скрипучем сооружении. Горела небольшая лампочка, в щель между шторками светила яркая луна — она была разорвана на куски ветками кладбищенских берез.

В общем, была та самая обстановка для рассказа о грустных и страшных событиях.

А они такими и были, события Петькиной жизни, когда он оказался в Старотополе.

Сивка рассказывал долго. Но я потом не помнил ни слов его, ни голоса. Произошел какой-то сдвиг сознания. Возможно, потому, что мы с Петькой — несмотря на разные группы крови — все-таки во многом едины. Можно сказать, один человек.

К Сивкиному рассказу в дальнейшем добавилось и другое — то, что я узнал от Петьки позже. И то, что знал раньше. И теперь кажется, что я знаю все это — о себе. Знаю со всеми подробностями, со всеми ощущениями. С болью и страхами, с горечью и проблесками радости — все, что было в те дни…

И потому мне легче рассказывать это от имени Петьки. Словно сам был тогда бездомным, второй раз осиротевшим Петушком. И кто знает — вдруг это так на самом деле?

2

Итак, я, Петька Викулов, двенадцати с половиной лет, оставил интернат в Византийске и купил на свои сбережения билет до Старотополя.

Вообще-то мальчишкам одним ездить через границу не полагалось. Могли и задержать. Но контроль был слабенький, а я хитро притерся к шумной группе туристов.

Больше всего я боялся за Кыса: не заметили бы его! Но он — умница: послушно сидел в сумке и даже ушей не высовывая. Поглажу его украдкой, он помурлыкает — не тревожься, мол, — и дремлет опять…

В общем, вполне благополучно я оказался в Старотополе.

…А зачем я сюда приехал?

Словами я не мог бы объяснить. Просто не было жизни от тоски. С той поры, когда я узнал, что «Игла» взорвалась и Питвик погиб, — это вообще была уже не жизнь. Словно погиб я сам. Вернее, половина меня. А вторая половина мучилась постоянной болью.

Первые дни тогда я просто заходился от слез. И Юджин, и Карина не знали, что делать. А потом я успокоился. Снаружи успокоился… И стал опять жить как все. Улетел с Юджином в Антарктиду, там была крошечная школа для детей сотрудников лаборатории. Но в этом белом заполярном крае тоска и страх стали грызть меня с новой силой. И Юджин опять не знал, что со мной делать. И я видел, что мучается он и в то же время досада его берет. Кроме меня, у него хватало тяжких забот: хотя бы в модели восстановить основные схемы Конуса. Чтобы сохранить проект для будущего.

Я запросился обратно в Византийск. Стал жить у Карины. И старался, чтобы внешне было все как раньше. В школу хо-дил, даже в хоре там пел. И с Никиткой дружил. Но он скоро уехал на Камчатку. А у Карины появился дядя Макс. Он работал в фирме электронных игрушек…

Нет, они меня не обижали. Наоборот, даже чересчур ласковые были. Й я на Карину не обижался. Что же ей делать-то, раз Питвика нет… И все же я ушел в интернат. Думал, когда все время буду с ребятами, тоска поубавится.