Великий маг

В то же время прекрасно понимаю, что в обществе этих людей жить приятнее и лучше, чем в обществе себе подобных. Те милые и образованные обыватели тем и хороши, что в рамках. Неважно – рамки благопристойности или узость взглядов. Я же сказал «жить», а это значит, что, выходя на прогулку с собакой, предпочитаю общаться вот с такими культурными обывателями, у которых породистые медалистые шавки, чем с пьяненьким слесарем, который тоже вывел своего блохастого полкана. Но когда дело касается более серьезных дел, то эти культурные и обаятельные – гораздо большая угроза, чем пьяненький слесарь. С тем все ясно, а эти такие милые, такие пушистые и все на свете знают – действительно знают! – что так и тянет не просто общаться с ними и войти в их круг, но и принять их систему взглядов, ценностей, принять их отношение к событиям в мире, их оценку.

К счастью, помимо моей железобетонной стойкости, есть еще одна подпорочка моей непримиримости. Я успел застать ломку предыдущих взглядов и ценностей культурного обывателя. Это сейчас общество милых и пушистых полагает, что защищает «вечные ценности». Ха, во времена моей юности эти «вечные и неизменные» были совсем иными. И кто-то же их ломал, сцепив зубы, выслушивал насмешки и обвинения со стороны тех милых и пушистых, был изгоем в обществе!

Из кухни послышались легкие шаги. Она идет босиком, но я не уловил привычного шлепанья подошв, а по этому полу ходили голые женщины, ходили, чего скрывать, это же понятно, но у Кристины такая форма ступни, что идет… черт, как же она идет!

Она опустила на стол поднос с двумя чашками кофе и крохотными бутербродами. Груди на какое-то время зависли над горячим, кончики сразу зарумянило, увеличило в размерах и покрыло мелкими бисеринками. На заднем плане мелькнуло золотистое тело Барбоса. Облизывается, гад. Украдкой скользнул на свою лежанку, сделал вид, что не покидал ее с вечера.

Я взял чашку, Кристина отнесла поднос на кухню, еще раз дав мне возможность оценить ее дивную фигуру, вид сзади, или с зада, что для моих глаз вернее. Даже в зад, если быть уж точным клинически.

Я прихлебывал кофе, когда эта дивная фигура возникла в дверном проеме, но я заставил себя не отрывать глаз от коричневой поверхности в чашке. Верхним зрением, как стрекоза, я видел, как это совершенство с торчащими сиськами село напротив.

– Как кофе? – спросила она.

– Терпимо, – ответил я великодушно.

– Что-то не так?

– Да нет, пить можно.

– А что нужно сделать, чтобы пить можно было с удовольствием?

Я подумал, хотел сказать, что можно чуть крепче, но тогда придется и дальше пить повышенной крепости, ибо Кристина, похоже, собирается делать его и впредь, расширяя рамки лиагента-редактора-смотрителя за сексуальным тонусом, сказал вынужденно:

– Да нет, в самый раз. Можно даже чуть-чуть слабее. Я наращиваю постепенно, самый крепкий пью уже к ночи.

Она удивилась:

– А как же спите?

– Как бревно, – ответил я откровенно.

Она бросила на меня быстрый взгляд, мол, со мной бы не лежал бревном, а я ответил тоже взглядом, что хрен тебе, лежал бы, если бы захотел. Прошел тот возраст, когда из-за комплексов делаем не то, что хочешь, а чего от тебя ждут.

– Ладно, – сказала она, – журналистов не жалуете, с читателями тоже не общаетесь… Это я усвоила, хотя так до конца и не поняла. Ну да ладно. И на всякие съезды и междусобойчики, что устаивают издательства и всякие комитеты, не ездите, тоже понимаю, хоть и с трудом. В вашем-то возрасте ехать в Питер, жить в гостинице… Но почему здесь, в Доме Писателей, вы не захотели подойти к Драгопольскому? Или позволить ему подойти? Мне рассказали о том случае, он ждал только намека.

Я помялся, не зная, как объяснить на пальцах, как выразить трудное.

– Я не хочу влиять, – сказал наконец вяло. Ее глаза расширились, я добавил торопливо: – влиять, как полагаю, неспортивными методами. Этот Драгопольский пару раз на своих тусовках отзывался обо мне нелицеприятно. Или заявлял, что меня не читал и читать не будет. Если я сейчас с ним перекинусь парой слов о сегодняшнем вечере, о погоде, а то еще и попьем кофе за одним столом, то ему будет несколько труднее… ну, хоть на полпроцента, говорить обо мне то же самое. Чуточку неловко, что ли, говорить, что я дурак и скот, если за минутным разговором убедился, что я вообще-то умею говорить, а не бросаюсь с лаем.

Она слушала с непониманием, возразила:

– Так это ж хорошо!

– Нехорошо, – ответил я. – Я не хочу никого перевербовывать на свою сторону таким макаревичем.

– Но почему? Почему, если шанс подворачивается сам? Да все бьются за влияние! Вот тысячи учебных пособий с лекциями и диаграммами, как привлечь внимание! Как создавать дополнительные шансы, чтобы на свою сторону еще одного человека, еще одного… А вам эти возможности сами лезут в руки!

Я пожал плечами.

– Объяснить такое трудно, понимаю. Просто примите это.

– Но кто оценит ваше бла-а-а-агародство? Да никто просто не поймет! Даже я не понимаю, а я на вашей стороне! О вас, знаете, уже какие слухи?

Я отмахнулся.

– Плевать. Я сам свое бла-а-гародство, как вы говорите, ценю достаточно высоко. И перемена в мнении о моей персоне пары сотен или тысяч милых и пушистых того не стоит. Хрен с ними! Я все равно их изменю, хотят они того или не хотят. Вернее, не их, они уже конченые, но их дети… это уже мои!

Она смотрела с непониманием, я начинаю лыбиться, скоро захохочу, ее брови всползли на середину лба.

– Кристина, – сказал я весело, – вам трудно поверить, что я в самом деле придерживаюсь такого образа жизни, который декларирую?.. Но это так. Поверьте, работать будет легче.

– Я не понимаю, – сказала она с некоторым раздражением, – зачем эти добавочные трудности.

– Это моя пещера, – объяснил я.

– Какая пещера?

– Или гора, если хотите. Думаете, я первый, который попал в эту ситуёвину? Да всякий, который хотел кардинально изменить мир, уходил вот в такую изоляцию. Только раньше в пещеры, леса, пустыни, как всякие христосы, будды, мухаммады и тысячи других подвижников, а сейчас люди покрепче. Я могу и в центре города отгородиться от милых и пушистых, от которых не мог отгородиться Христос или Будда. А я вот могу!

Звякнул телефон, я посмотрел на Кристину, не стал голосить, а дотянулся до трубки.

– Алло?

– Володенька, – послышалось из мембраны торопливое, – у тебя есть дистрибутив «Ворда»? Стыдно признаться, но я ухитрился запортить…

– Нет проблем, – заверил я. – Если хотите, могу даже установить.

Он сказал еще виноватее:

– Что вы, что вы, Володенька!.. Я и так вас напрягаю. От дел отрываю. Я уж сам как-нибудь одним пальцем. Только бы не забыть, в какую директорию он, мерзавец, вписывает сам себя, чтобы от меня спрятаться… По умолчанию, как вы говорите, гад, всегда пользуется этой уловкой. Когда к вам можно?

– Да хоть щас!

– Спасибо, Володенька!

– Не за что, – ответил я.

Он еще рассыпался в благодарностях, называл меня спасителем, в самом деле беспомощный при самых пустяковых сбоях в компе, Кристина унесла чашки, я слышал, как на кухне полилась вода, зазвенела посуда. Неужели эта красотка даже умеет мыть чашки? Правда, кофе приготовила тютелька в тютельку. Наверное, это входит в ритуал, чтобы любовницы миллиардеров сами готовили боссу кофе, и тоже в постель.

Когда в прихожей раздался звонок, Кристина сидела за тем же столом, с задумчивым видом грызла карандаш, иногда что-то черкала в проекте предварительного плана. О чем, еще не знаю, не заглядывал, мешают нависающие над листом бумаги острые яблоки грудей… какие к черту яблоки, целые дыньки! Как только начинаю смотреть на бумагу, глаза просто выворачивает, у меня там мышцы за пару часов накачались, как у штангиста икры за полгода. Ее молочные железы и сейчас, когда я пошел открывать дверь, смотрели алыми сосками на лист. Томберг вошел, высокий и костлявый, в длинной обвисшей майке и трениках.

Я сделал жест в сторону комнаты, где все мои диски, хотя Томберг и так знает, где что у меня лежит. Он сделал пару шагов и остановился в дверном проеме так резко, будто стукнули в лоб. Кристина вскинула голову, улыбнулась ему по-голливудовски широко и многообещающе.