Великий маг

Томберг преодолел ступор, проблеял:

– Э-э… простите… Володенька, что ж вы не сказали, что у вас гости?.. Я бы не тревожил… или хотя бы галстук…

Я отмахнулся:

– Галстук в такую жару? Не смешите. Щас я найду этот проклятый «Ворд»… Да вы присядьте пока.

Кристина сказала ему доброжелательно:

– Я не гость, мы работаем. Так что не стесняйтесь.

Она со вздохом откинулась на спинку кресла, распрямляя натруженную спину, закинула руки за голову. Дыхание застряло у Томберга в гортани, а выпученные глаза прикипели к белейшей полоске поперек ее грудей. Вот уж действительно снежная белизна, радость для глаз в такую жару.

Я рылся в дисках, ибо «Ворд» слишком мелкая прога, чтобы этому текстовому редактору кто-то выделил отдельный диск, он где-то в бесчисленных «Офисах», «Суперофисах», «Ультраофисах» и всякого рода реаниматорах и загрузочных дисках.

Кристина сказала легко:

– Давайте я вам налью холодного пепси? Или лучше квасу?

Томберг взмолился:

– Да что вы… да зачем… да не стоит утруждаться…

Кристина легко поднялась, глаза Томберга тоже поднялись, как приклеенные к ее груди, но дальше пришлось смотреть в спину да на двигающиеся ягодицы, расчерченные узкой полоской трусиков. Я слышал, как хлопнула дверца холодильника. Кажется, даже слышал учащенное дыхание Томберга.

Кристина вернулась с литровой бутылкой тоника и тремя высокими стаканами.

– И мы с Владимиром Юрьевичем освежимся, – сообщила она с улыбкой. – Жарко.

– Жарко, – торопливо подтвердил Томберг. – Да, очень уж.

Я не стал опровергать, что у меня в квартире температура всегда на уровне, Томберг и так ухитрился покраснеть. Кристина наполнила стаканы, один придвинула к Томбергу, сам вряд ли решился бы протянуть руку. Он ее кожи пахло свежестью и чем-то неуловимым, напоминая о морских волнах, прогулке под парусом, золотистом пляже, залитом ярким солнцем.

– Вы писатель? – спросила она благожелательно. – Что ж вы, как старший собрат, не повлияете на него в положительном смысле?

Он поднял на нее робкие интеллигентные глаза, тут же уронил взгляд, ожегся о красные вздутые соски.

– Повлиять? – переспросил он растерянно. – Вы полагаете, на него можно повлиять?.. Это хорошо бы, конечно, но, боюсь, это невозможно…

– Ничего нет невозможного, – возразила она. – Трудно – другое дело.

– Боюсь, – вздохнул он, – очень трудно. Писатели – самые упрямые люди на свете! Это от их уверенности, что они все могут.

– А они могут все?

В ее тоне послышался намек, но Томберг не уловил, кивнул и сказал тем же интеллигентно-проникновенным голосом:

– Они должны так думать, чтобы вообще заниматься писательством. Иначе их бы свернул с избранного пути любой встречный. Да что там любой встречный, еще раньше убедили бы заняться чем-то более надежным родители, жена, коллеги, друзья. Литература – очень ненадежное занятие!

Она призадумалась на мгновение, острые зубки на миг прикусили губку, выглядит очень эротично, но не шаблонно, такого я еще не видел. Я посматривал на них краем глаза, искал, искал, наконец диск отыскался, а я подумал, что Томберг в этом прав, писатели – те же золотоискатели. В оправдание могу сказать совершенно честно, что на пропаганде и сеянии Высокого тоже можно заработать. И неплохо. Иногда даже, как золотоискатели, которые наткнулись на золотую жилу. К тому же это все же благороднее и чище, чем впятеро больше зашибать на продаже водки или сигарет.

Томберг уже почти перестал стесняться, ибо речь зашла о любимой литературе, Кристина умело поддерживает разговор, незаметно провоцирует, а он горячится, доказывает, робкий голос обретает нотки трибуна.

– Кристина, – плавно вклинился я в интеллектуальную беседу, – Петр Янович – мастер-многостаночник. Он не только пишет, как вы уже поняли, но и сам делает оригинал-макеты. А теперь уже и печатает тираж сам в своей квартире! У него навороченный принтер, печатает даже обложки, делает цветопробы, цветную печать, брошюрует, склеивает, делает переплет, даже золотую ленточку для закладок…

Томберг застеснялся:

– Ну что вы, Володенька! Какие золотые ленточки, это было всего один раз. Так, простые маленькие тиражики, на простой бумаге… Но это такая радость, такая радость – делать книги!

Я смолчал, что потом он продает эти книги тоже сам, стоя в подземных переходах, в метро, где его гоняет милиция, продает в мороз и в такую вот жару, видел я его и промокшего, под зонтиком, когда он спешил к электричке, надеясь пройти по вагонам и что-то продать из своего в самом деле крохотного тиража.

Кристина воскликнула:

– Знаете, мои подруги бегали на встречи с актерами, певцами, а я выискивала, где и когда какой писатель встречается с читателями! А потом приходила домой счастливая: мама, я видела живого писателя!

Томберг застенчиво улыбнулся, покачал головой.

– Ох, Кристина, трудно мне в этом мире… Я учился в школе, где был еще такой обязательный предмет, как каллиграфия. Нас учили вырисовывать буквы. Скажем, в букве «А» передняя палочка писалась с нажимом, отчего получалась толстой, жирной, вторая – с нажимом легким, так что выглядела полужирной, не такой толстой, а перекладинку между ними надо было делать в легкое касание, так называемое «волосянкой»… Эта дисциплина еще держалась в эпоху авторучек, заправляемых чернилами, но сама собой отмерла с приходом шариковых.

Я кивнул.

– Помню, я застал шариковые. Смешные такие, со вставными стерженьками! Кристина такие может посмотреть в музее.

– Вот-вот, – сказал он. – Потом пришли печатающие авторучки, когда текст наносился на бумагу микропринтером. Но все это было неудобным, ибо не успевало за конкурентами. Я имею в виду конкурентами в передаче инфы: фото, кино… Если в эпоху Древнего Рима девяносто девять процентов всей информации передавалось потомству с помощью букв, то к началу века НТР этот процент практически не изменился. Ну, разве что несколько сотых или десятых долей процента стали занимать только что изобретенные методы фотографии и кино. Но затем – лавина… Сейчас же, прошло едва больше сотни лет с начала НТР, а ситуация поменялась на противоположную! Девяносто девять процентов информации хранится уже в виде гифов, джипегов…

Я покровительственно усмехнулся.

– Рад, что вы в них разбираетесь, хоть и удивлен. Но, позвольте поправить, у вас старые сведения. Джипеги, как формат, устарели и давно заменены более прогрессивным оотеком. Но, простите, что перебил, вы правы. Сейчас все в фото и видео. Как говорится, в цифре: не выцветает, не устаревает и не теряет качества при перекопированнии. На долю букв едва ли процент. Да и тот катастрофически тает! Зато все сокровища библиотек, музеев, архивов – на одном-единственном харде!

Кристина наблюдала, как я проводил Томберга на лестничную площадку, где еще раз объяснил, как инсталлировать, чтобы «Ворд» не потерялся, а когда вернулся, произнесла мягким голосом:

– А вы его любите, Владимир Юрьевич.

– Ну, просто соседи.

– Любите, – повторила она. – Очень милый старик. Интеллигентный, деликатный.

– Да уж, – согласился я. – Чуть глаза не вывихнул, стараясь не смотреть на ваши голые сиськи.

Она удивилась:

– А вы что-то имеете против моих сисек? Тогда я накину что-нибудь!

– Нет-нет, – сказал я поспешно. – Я к ним совершенно равнодушен. Ну просто совершенно.

Она вскинула брови.

– Что, такие… незаметные?

– Совсем напротив, – возразил я. – Но ко мне не раз в пещеру залетали всякие видения. Помню, когда я был святым Антонием… да и раньше бывало…

– Святому Антонию насылали, – поправила она. – Сатана присылал. А я вот пришла сама!

Я улыбнулся пошире.

– Знаю, к самым важным персонам Сатана являлся лично.

Она расхохоталась, рот у нее показался мне красным и горячим, как вход в адскую печь.

– О, вы собираетесь сопротивляться?.. И надеетесь устоять?

Она смотрела победно, холеная, роскошная, с нежным и мягким телом, созданным для грубого хватания мужскими руками и одновременно упругим, сочным, почти спортивным и от этого еще больше сексуальным. Я смерил ее эротичную фигуру как можно более холодным взглядом. Как бы идиоты ни доказывали, что голая женщина вызывает меньше полового интереса, чем одетая или полуодетая, но все это фигня. Раздетая уже своим видом говорит, что стоит только протянуть руку… а мне так и вовсе сделать повелительное движение пальцем.