Ошибка Творца

– Оля хотела, чтобы дом растворялся в окружающем пейзаже, сливался с ним, – сказал он вслух, а девица замерла. Судя по растерянному выражению на лице, решила, что он спутал имена. – Оля – моя первая жена, – пояснил Рудовский.

– Вы в разводе? – Девица чуть напряглась.

– Я – вдовец, – кратко ответствовал он, и его передернуло от осознания, что он вдовец уже дважды. И быстро продолжил: – Оля попала в аварию в гололед, не справилась с управлением машины. Мы жили с ней в этом доме восемь лет. И полгода – с Алисой.

«Счастливейших полгода», – добавил он про себя.

– Расскажите, пожалуйста, про вашу жену. – Девица явно смущалась своей настойчивости. Она, похоже, ничего не поняла: он хотел говорить про Алису. Просто боялся захлебнуться словами и слезами, но если она настаивает…

– Не знаю, кто мог бы желать ей зла, – начал он с банальности. Но разве банальность не может быть правдива? – Какая-то нелепость. Очевидно, нас хотели обокрасть, вор сумел усыпить ее бдительность. Это несложно – Алиса доверчива, как ребенок. Доброжелательна к миру, хотя из очень проблемной семьи. В девяностых, когда она родилась, едва ли не нищенствовали. – Рудовский сглотнул. Голос дрожал, но не срывался – уже слава богу. – Родители были против того, чтобы она шла в театральный. Но Алиса настояла, и ее, конечно, сразу же взяли. Мы с Потемушкиным, режиссером, присмотрели ее, когда собрались снимать фильм по Тургеневу. Алисе тогда едва исполнилось девятнадцать. От нее нельзя было глаз отвести. Потом… – он вздохнул, – я брал ее на все проекты, которые снимал. В принципе, ей можно было ничего не делать в кадре, но она еще и отличная актриса. И жена… – Он вновь отвернулся к окну, поглядеть на тонкие березовые стволы под светлым июньским небом, выдохнул, сдержал рыдание. Дал себе полминуты, чтобы выровнять голос.

– Вы вот, наверное, думаете, какая избитая по нынешним временам история – юная девушка, муж, старше ее в два раза? – Он усмехнулся, глядя на девицу с Петровки. Она смотрела на него со спокойным вниманием. – А ведь у нас была настоящая любовь, и нежность, и понимание, когда и слов не нужно. Собирались сделать четверых детей – с Олей у меня детей не получилось. Сначала берегла фигуру, а потом… – Он махнул рукой. – А Алисе было наплевать на фигуру. Она хотела отказаться от проектов, которые ей предложили после «Вешних вод», – только бы больше времени проводить со мной. Я был против – не желал казаться Кощеем, чахнущим над своим сокровищем, стареющим ревнивцем… Да и к кому ревновать-то?

– Понимаю, – кивнула девица, будто и правда могла что-то понять. А потом, заглянув в свои записи, спросила: – Алиса ведь еще занималась благотворительностью?

– И как успевала? – Рудовский покачал головой. – Все гонорары свои перечисляла в этот фонд. Вечно бегала туда, что-то выбивала, играла с детьми в больницах…

Рудовский кивнул на фотографию, стоящую на журнальном столике: Алиса, в кружевном платье, обнимала скорчившегося в кресле ребенка. Маленькое сморщенное личико мальчика почти неприлично контрастировало с Алисиным. Он отвернулся. Убогий мальчонка с фотографии был жив, а его Алиса… Девица, слава богу, поняла, что пора откланяться. Встала, забрала сумку:

– Большое спасибо, что уделили мне время.

– Не за что. – Он тяжело поднялся с дивана и добавил, вновь банальное: – Это ваша работа.

Он прошел за ней в прихожую – через открытую дверь кухни был виден натюрморт кулинара: мясо, помидоры, кинза. Еще пару часов назад он хотел приготовить ужин, а сейчас жизнь его закончилась. Рудовский отвернулся, заставив себя смотреть на русую макушку оперативницы: стоит ли ей рассказать про Алисину записную книжку? И решил – не стоит. К убийству те непонятные цифры явно не имеют отношения, а тогда зачем? И он галантно открыл перед ней тяжелую входную дверь. Девица обернулась: брови нахмурены, смотрит с жалостью.

– Вы точно не хотите вызвать кого-нибудь из семьи, чтобы не оставаться одному?

Она так ничего и не поняла.

– Алиса была моей семьей, – сказал он, – и кого ни вызывай, все равно я один. Знаете, – он усмехнулся, – я эгоистично радовался, что она младше меня, потому что был уверен – Алиса меня похоронит, будет в последние дни держать за руку, и мне не придется жить без нее. Простите.

И, не выдержав, он захлопнул тяжелую дверь прямо перед ее носом.

Андрей

Андрей выслушал Машины речи о большой и чистой любви, посетившей продюсера Рудовского, сорока восьми лет, с некоторым недоверием. Но Маша была непреклонна: от Рудовского шла волна такого отчаяния, что хотелось как можно быстрее уйти из этого дома. Девушку было жаль, но еще жальче оказалось этого большого полуседого мужчину.

– Не знал, что ты так сентиментальна, – поддел ее он, но не сильно. Он сам был сентиментален, когда дело касалось Маши. – Значит, первый подозреваемый – муж – точно не замешан?

– Точно никто не знает, – философски заметила Маша, – но все-таки маловероятно.

– Любовник?

– Муж говорит, что нет, – пожала плечами Маша. И сама же кивнула, мол, знаю-знаю. – Но муж всегда узнает все последний.

– Вот-вот. – Андрей щелкнул ее по носу. – Давай-ка разделимся: я поеду в театр, а ты позвони… – Он глянул в записи: – В благотворительный фонд «Спаси жизнь».

– Хочешь подышать воздухом закулисья? – улыбнулась Маша. – Увидеть актрис в неглиже?

Но Андрей даже не счел нужным отвечать на безусловную провокацию: сгреб Машу в охапку, поцеловал строго так, по-товарищески, в губы (все-таки отлично, что она не красится) и пошел себе в Театр им. Чехова.

* * *

Воздух закулисья оказался пыльным, а вид закулисья – тоскливым. Театр, расположенный в одном из арбатских переулков, был явно на последнем издыхании: протертые старые кресла, клубки пыли по углам, рассохшийся паркет.

– Он ге-ни-аль-ный! – объявила ему администратор, дама лет пятидесяти, с объемной грудью, увешанной объемными же янтарными бусами. – Он выведет наш театр на новый уровень!

И она помахала в воздухе рукой в крупных серебряных кольцах с малахитом: то ли виртуальный дым сигарет разгоняла, то ли подозрения пришедшего оперативника насчет медленного умирания российской Мельпомены.

– У него уже две международные премии плюс «Золотая маска» и «Золотой Арлекин»! Знаете, он берет русскую классику, того же Островского, и выворачивает его наизнанку. Зрители выходят потрясенные, взбаламученные искусством…

На «взбаламученных» Андрей не выдержал:

– Значит, режиссер Саркелов пришел в ваш театр совсем недавно и сразу пригласил на главные женские роли Алису Канунникову?

– И тут вы не угадали! – Энтузиазму дамы не было предела. – У Алексея свое, авторское видение. Суть была в том, чтобы дать Алисочке выразиться в нетипичных для нее характерных ролях. Ведь что предлагают такой девушке? – И администратор лукаво улыбнулась.

– Что? – не нашелся что ответить далекий от Мельпомены Андрей.

– Инженю, юную красавицу – Джульетту, к примеру. А у Алеши она играла в тяжелом, уродовавшем ее гриме, а затем постепенно как бы открывала истинное свое лицо. Как душу, понимаете? И душа ее была прекрасна…

– Ясно. – Андрей потер переносицу. – И какие отношения, кроме профессиональных, связывали Алису с Саркеловым?

– Никакие! – возмутилась администратор, даже побледнела. – Вечно гадости какие-то ищете. Талантливые молодые люди, у каждого своя личная жизнь… Алиса, между прочим, замужем! У Алексея тоже… Отношения!

– С кем?

Дама подняла тонко выщипанную бровь на чуть оплывшем лице, сложила большие руки на исцарапанной столешнице:

– Вот этого не могу вам сказать. Он со мной, знаете ли, не панибратствует.

* * *

Выйдя от администратора, Андрей ткнулся наобум в первую же приоткрытую дверь. В небольшом помещении пахло нафталином и старой шерстью. Справа на входе стоял шкаф, на нем горой лежали шляпы: фетровые с полями, соломенные с лентами, треуголки – с перьями. Несколькими рядами до самой дальней стены густо шли вешалки с костюмами. В глаза Андрею бросился поблескивающий серебряной нитью кафтан с белоснежным жабо. В глубине спиной к нему сидела девушка в черном свитере-лапше. Золотистые волосы локонами спускались до середины худенькой спины. Когда она обернулась, Андрей хмыкнул: «девушке» было уже к пятидесяти. Девичья прическа, как ни парадоксально, ее скорее старила. Лицо под слоем пудры казалось кукольным, почти неживым, но при вопросе об отношениях главного режиссера театра мгновенно пришло в движение.