Звездный двойник

— Не в деньгах дело, — твёрдо отвечал я. — Я актёр. А не дублёр.

— Ничего не понимаю! Туча актёров кормится тем, что копирует знаменитостей!

— Ну, это — шлюхи, а не актёры. Я так не хочу. Кто уважает людей, пишущих за других книги? Или художников, позволяющих другому подписаться под своей работой ради денег? В вас нет творческой жилки. Чтобы было понятней, вот вам такой пример: стали бы вы — из-за денег — принимать управление кораблём, пока кто-то другой гуляет в вашей форме по палубе и, ни бельмеса в вашем деле не смысля, называется пилотом экстра-класса? Стали бы?

— А за сколько? — фыркнул Дюбуа.

Бродбент метнул в него молнию из-под бровей.

— Да, похоже, я вас понимаю.

— Для артиста, сэр, первым делом — признание. А деньги — так… Подручный материал.

— Уф-ф! Ладно. Ради денег вы за это браться не хотите. Что касается признания… Если, скажем, вы убедитесь, что никто кроме вас тут не справится?

— Может быть. Хотя трудновато вообразить подобные обстоятельства.

— Зачем воображать. Мы сами всё объясним.

Дюбуа взвился с дивана:

— Погоди, Дэк! Ты что, хочешь…

— Сиди, Джок! Он должен знать.

— Не сейчас и не здесь! И ты никакого права не имеешь подставлять всех из-за него! Ты ещё не знаешь, что он за птица.

— Ну, это — допустимый риск.

Бродбент повернулся ко мне. Дюбуа сцапал его за плечо и развернул обратно:

— К чертям твой допустимый риск! Дэк, мы с тобой давно работаем в паре, но если сейчас ты раскроешь пасть… Кто-то из нас уж точно больше её никогда не раскроет!

Казалось, Бродбент удивлён. Глядя на Дюбуа сверху вниз, он невесело усмехнулся:

— Джок, старина, ты уже настолько подрос?

Дюбуа свирепо уставился на него. Уступать он не хотел. Бродбент был выше его на голову и кило на двадцать тяжелей. Я поймал себя на том, что Дюбуа мне, пожалуй, симпатичен. Меня всегда трогала дерзкая отвага котёнка, бойцовский дух бентамского петушка, или отчаянная решимость «маленького человека», восклицающего: умираю, но не сдаюсь! И так как Бродбент, похоже, не собирался его убивать, я решил, что Джоком сейчас подотрут пол.

Вмешиваться я однако не собирался. Всякий волен быть битым, когда и как пожелает.

Напряжение, между тем, нарастало. Вдруг Бродбент расхохотался и хлопнул Дюбуа по плечу:

— Молоток!

Затем повернулся ко мне и спокойно сказал:

— Извините, мы вас оставим ненадолго. Нам бы тут… кое о чём переговорить.

Номер, как и все подобные номера, был оборудован «тихим уголком» с видео и «автографом». Бродбент взял Дюбуа под локоть и отвёл туда. Между ними сразу же завязалась оживлённая беседа.

В дешёвых гостиницах такие «уголки» не всегда полностью глушат звук. Однако «Эйзенхауэр» — отель-люкс, и оборудование, конечно, имел соответствующее. Я мог видеть, как шевелятся их губы, но при этом не слышал ни звука.

Впрочем, губ мне было достаточно. Лицо Бродбента находилось прямо передо мной, а Дюбуа отражался в стенном зеркале напротив. Когда-то я был неплохим «чтецом мыслей», и не раз с благодарностью вспоминал отца, лупившего меня до тех пор, пока я не освоил безмолвный язык губ. «Читая» мысли, я требовал, чтобы зал был ярко освещён, и пользовался… Ну, это неважно. В общем, по губам я читать умел.

Дюбуа говорил:

— Дэк, ты безмозглый, преступный, неисправимый и совершенно невозможный лопух! Ты, может, желаешь со мной на пару загреметь на Титан — считать булыжники? Да это самодовольное ничтожество тут же в штаны наложит!

Я чуть не проморгал ответ Бродбента. Ничтожество, это ж надо! Самодовольное! Не считая естественного сознания своей гениальности, всегда считал себя человеком, в общем-то, скромным…

Бродбент: «…неважно, что карты с подвохом, когда заведение в городе одно. Джок, выбирать нам не из чего!»

Дюбуа: «Ну так привези сюда дока Скорциа, пусть применит гипноз, веселящего вколет… Но не вздумай ему открываться, пока он не созрел, и пока мы на Земле!»

Бродбент: «Но Скорциа сам говорил, что на один гипноз да химию надежды никакой. Нужно, чтоб он сотрудничал с нами, понимаешь, со-трудничал! Сознательно!»

Дюбуа фыркнул:

— Какой там «сознательно» — ты посмотри на него! Видал когда-нибудь петуха, вышагивающего по двору?! Да, с виду он вылитый шеф, черепушка такой же формы… А остальное? Нервишки не выдержат, сорвётся и всё испортит! Ни за что такому не сыграть, как надо, — ему до актёра, как окороку до свиньи!

Если бы бессмертного Карузо обвинили в том, что он «пустил петуха», он не был бы оскорблён сильнее. Но в мою пользу безмолвно свидетельствовали Барбедж и Бут, и я спокойно продолжал полировать ногти. Однако про себя решил, что в один прекрасный день заставлю приятеля-Дюбуа сперва смеяться, а затем — плакать, и всё это — в течение двадцати секунд. Я подождал ещё немного, поднялся и направился в «тихий уголок». Они моментально заткнулись. Тогда я негромко сказал:

— Бросьте, господа. Я передумал.

Дюбуа несколько расслабился:

— Так вы отказываетесь?

— Я имею в виду, вы меня ангажировали. И можете ничего не объяснять. Помнится, дружище Бродбент уверял, что работа не побеспокоит мою совесть. Я ему верю. Насколько я понял, нужен актёр. А со всем остальным — пожалуйте к моему агенту. Я согласен.

Дюбуа разозлился, но промолчал. Я думал, Бродбент будет доволен и перестанет нервничать, но он обеспокоился пуще прежнего.

— Ладно, — согласился он, — продолжим. Лоренцо, не могу сказать, на какой срок вы понадобитесь. Но не больше нескольких дней. И то — играть придётся раз или два — по часу, примерно.

— Это не так уж важно. Главное, чтоб я успел как следует войти в роль… Так сказать, перевоплотился. Но всё же — сколько дней я буду занят? Нужно ведь предупредить моего агента…

— Э, нет. И речи быть не может.

— Но — сколько? Неделя?

— Меньше. Иначе — мы идём ко дну.

— А?

— Ничего, не обращайте внимания. Сто империалов в день вас устроят?

Я немного помялся, но вспомнил, как легко он выложил сотню за небольшое интервью со мной, и решил, что самое время побыть бескорыстным. Я махнул рукой:

— Это — потом. Надеюсь, не заплатите меньше, чем заработаю.

— Отлично.

Бродбент в нетерпении повернулся к Дюбуа:

— Джок, свяжись с ребятами. Потом позвони Лэнгстону, скажи: начинаем по плану «Марди Гра»[3]. Пусть сверяется с нами. Лоренцо…

Он кивнул мне и мы прошли в ванную. Там он открыл небольшой ящичек и спросил:

— Можете вы с этими игрушками что-нибудь сделать?

Игрушки и есть — из тех непрофессиональных, но с претензией составленных наборов, какие приобретают недоросли, жаждущие славы великих артистов. Я оглядел его с лёгким презрением.

— Я так понимаю, сэр, вы хотите начать прямо сейчас? И безо всякой подготовки?

— А? Нет, нет! Я хочу, чтобы вы… изменили лицо. Чтобы никто не узнал вас, когда мы отсюда выйдем. Это, наверное, не сложно?

Я холодно ответил, что быть узнаваемым — тяжкое бремя любой знаменитости. И даже не стал добавлять, что Великого Лоренцо во всяком публичном месте узнают толпы народу.

— О'кей. Тогда сделайтесь кем-нибудь другим.

Он круто повернулся и вышел. Я, покачав головой, осмотрел игрушки, которые, как полагал Дэк, были моим «производственным оборудованием». Жирный грим — в самый раз для клоуна, вонючий резиновый клей, фальшивые волосы, с мясом выдранные из ковра в гостиной тётушки Мэгги… Силикоплоти вообще ни унции, не говоря уж об электрощётках и прочих удобных новинках нашего ремесла. Но если ты, действительно, мастер, то способен творить чудеса, обходясь лишь горелой спичкой или тем, что найдётся на любой кухне. Плюс собственный гений, разумеется. Я поправил свет и углубился в творческий поиск.

Есть разные способы делать знакомое лицо незнакомым. Простейший — отвлечь внимание. Засуньте человека в униформу, и его лица никто не заметит. Ну-ка, припомните лицо последнего встреченного вами полисмена! А смогли бы вы узнать его в штатском? То-то. Можно также привлечь внимание к отдельной детали лица. Приклейте кому угодно громадный нос, украшенный к тому же малиново-красным прыщом. Какой-нибудь невежа в восторге уставится на этот нос, а человек воспитанный — отвернётся. И никто не запомнит ничего, кроме носа.