Американская мечта

«День за днем все слаще. Я его сестра», – пела Шерри, время от времени опережая не поспевавшего за нею аккомпаниатора, с плотской радостью в горле, бальзам для крапивных волдырей, которые эти люди, должно быть, оставили у нее на теле, и все же исполнение было по-настоящему искусным, потому что она не испытывала к ним никакой ненависти, ведь они тоже были колдуньями, отвратительными старыми маленькими колдуньями или ведьмами, но и они умели кого-то любить: племянника, или братца, или нестарого дядюшку, давным-давно уже умершего, они держали чьи-то старые письма в связке, перетянутой резиночкой, или заботились о какой-нибудь забеременевшей греховоднице; в ледяных замках их старческой подагры расцветал цветок Иисусовой крови, романтически напоминая им о некоем слабосильном, умершем любовнике и о жизни на ветру этой давней потери. «Каждый день с Иисусом слаще, чем вчера…» «Пойте со мною», – сказала Шерри, и я, словно став в свои немолодые годы подростком, воссоединившимся со своим возрастом после стольких лет ожидания, вскочил на ноги и запел с нею, раскачивая стакан с двойным виски широкими движениями руки, как камень, используемый в качестве маятника. «Слаще, чем вчера».

Мы были наедине друг с другом. Испарения дурмана струились от нее ко мне и затем парили, улетая обратно, а пианист лишь время от времени вторгался в наше одиночество, подобно мыши из мультфильма, суетящейся на брачном пиру здоровенных котов. И никого это не оставило равнодушным. Только что вошедший в кабак пьяница бормотал за нами последнее слово каждой строчки, а потаскушки, сидевшие с судьей, начали подпевать нежным тихим фальцетом, отчего судья чуть не испепелил их своим взглядом. Остальные пребывали в молчании. Тони кипел от ярости. Шерри сошла с эстрады, подошла к нему и сказала:

– Ну вот и конец. Увольняюсь.

– Ты не увольняешься, – сказал Тони, – тебя выгонят. С треском. Ты просто спятила.

– У меня, Тони, есть американский флаг, и я подарю его тебе на Рождество. Чтобы тебе было на чем кушать.

– Теперь, детка, ты будешь петь в ванной. И больше нигде. Я позабочусь о том, чтобы тебя в этом городе ни в один кабак и на порог не пускали.

– Мне надо переодеться, – сказала Шерри.

– Я подожду, – ответил я.

И вот мы с Тони остались вдвоем. Мы старались не глядеть в глаза друг другу и стояли рядом, словно испытывали один другого; он был здесь, и я тоже был здесь, два исчадия бездны в глубоководном океанском гроте, избегнувшие назойливого внимания прочих обитателей моря. Тони был сер лицом, кожа цвета асфальта. Я почувствовал, что под этим асфальтом он меня мысленно и хоронит, и тогда я призвал на помощь Дебору. Сколько раз, беседуя с Деборой, я хватался рукой за горло – вне всякого сомнения, она проводила воображаемым лезвием по моей шее от одного уха до другого. Что ж удивляться тому, что она верила в чудеса. А теперь я, в свою очередь, сунул руку в карман, нащупал там нож, неким мыслительным усилием переместил его в ладонь, раскрыл и вонзил стремительно рванувшееся вперед лезвие в шею Тони, как раз под адамово яблоко. «Так и надо, – сказал голос Деборы в моем мозгу, – наконец-то ты чему-то научился. Теперь присыпь рану солью». – «Где мне взять соль?» – спросил я у нее. – «Выдави из слез у того, кого этот человек способен унизить. Там ты найдешь соль. И вотри ее в рану».

И вот я взыскал некоей дистиллированной печали, и игра моего воображения была так сильна, что кончики пальцев почувствовали прикосновение белых кристалликов, которые надлежало перенести на шею Тони, а затем какая-то часть моего мозга принялась старательно втирать их.

Я почувствовал, что ему стало не по себе. Он переступил с ноги на ногу. Затем заговорил:

– Душно здесь.

– Да.

– Скверная история с вашей женой.

Этого ему показалось мало.

– Я ее знавал, – сказал он.

– В самом деле?

– Я держу еще один кабак в другом конце города. И там она бывала с друзьями. Довольно часто.

Шерри вышла из своей уборной. На ней было деловое платье и плащ, в руке

– чемодан.

– Пошли отсюда, – сказала она мне и, не удостоив Тони взглядом, направилась к двери. Я последовал за нею, но в центре позвоночника у меня возникло ощущение, будто Тони раскрыл нож и сейчас вонзит его мне в спину.

– Да, мистер Роджек, – сказал Тони, – ваша жена была баба что надо. Первый класс.

– Знаете ли, – ответил я ему, – мне очень жаль, что у вашего дяди такие неприятности.

– Он с ними разберется, – сказал он мне в спину.

Это было последним, что я услышал там, и мы с Шерри вышли на улицу.

Мы завтракали в какой-то забегаловке маленькими английскими булочками с чаем и почти все время молчали. В какой-то момент, поднося чашку к губам, я заметил, что рука у меня дрожит. И Шерри это тоже заметила.

– Ну и ночка у вас была, – сказала она.

– Дело не в ночке. А в том, какое мне предстоит утро.

– Вы боитесь того, что произойдет в ближайшие часы?

– Я всего боюсь, – сказал я.

В ответ она не засмеялась, а просто кивнула.

– Я ходила к психоаналитику, – сказала она.

– А была причина?

– Суицидальное настроение.

– С красивыми женщинами это бывает.

– Все было куда паршивей.

– Вот как.

– А вам не кажется, что порой наступает момент, когда разумнее всего совершить самоубийство?

– Возможно.

– Особенно, если это ваш последний шанс.

– Пожалуйста, объясните.

– Вам случалось жить с мертвецами? – спросила она с деловитым выражением на лице.

– Нет. Не знаю. В самом деле не знаю.

– Ну, ладно. Я жила у отца с матерью, и все время, пока я росла, они были мертвецами. Они умерли, когда мне было пять лет и пять месяцев. Погибли в автомобильной катастрофе. И я осталась со старшим братом и сестрой.

– Но они о вас заботились?

– Какое там, – сказала Шерри. – Они оба полусумасшедшие.

Она закурила сигарету. Круги у нее под глазами казались черными от усталости, зеленый цвет на кромке век переходил в пурпурный и выцветал, струясь по щекам, в бурую желтизну.

– Если живешь с мертвецами, – сказала она, – то со временем начинаешь понимать, что в определенном году есть определенный день, когда они ждут тебя и готовы принять тебя с распростертыми объятиями. И этим днем нужно воспользоваться. Потому что иначе ты можешь умереть в такой день, когда тебя никто не ждет, никто не встречает, и тогда тебе приходится просто скитаться. Поэтому-то, когда этот день настает, ощущаешь столь сильный порыв к самоубийству. И я поняла, что такой день для меня наступил. И не воспользовалась им. Вместо этого кинулась к психоаналитику.

– Ну, хорошо, – сказал я, – возможно, вам и надо было воспользоваться шансом, который вам в этот день представился. Но если вы осознали это и через это прошли, то, может быть, в следующий раз вас не потянет на самоубийство так сильно. А может быть, всему этому просто не стоит придавать чересчур большое значение.

– Вы оптимист, – сказала она и дотронулась до моей руки. – Вам все еще страшно?

– Уже не настолько, – ответил я и солгал. Страх и угроза витали над моей утешительной речью. Не бояться смерти, быть готовым к ее приходу, – иногда мне казалось, что я боюсь смерти сильнее, чем кто-либо другой. Я был не готов к ней, совершенно не готов.

– Сейчас полнолуние, – сказал я, – сколько оно еще продлится?

– Еще три дня.

– Понятно.

– Вы сказали, что боитесь. Вы имели в виду женщин?

– Порой мне кажется, что мне нечего с ними делать.

– Нечего делать?

Я чуть было не поведал ей того, о чем никогда не говорил никому другому.

– Мне бы не хотелось это обмусоливать, – сказал я.

Я не решился сказать ей, что, находясь в постели с женщиной, редко представлял себе, что созидаю жизнь, напротив, ощущал себя пиратом, совершающим разбойничий налет на жизнь, и что в тайниках моей души жил страх

– да, там была самая сердцевина моего страха, – перед судом, который должен был состояться в глубине женского лона. Я почувствовал, что у меня чуть вспотела спина.