Младший брат

Глава вторая

«Просыпаюсь рано-рано вспоминаю: никогда мерно капает из крана обнаженная вода ей текучей мирной твари соплеменнице моей удается петь едва ли плакать хочется скорей долгим утром в птичьем шуме слышу жалобы сквозь сон эй приятель ты не умер нет по-прежнему влюблен. Дай твоих объятий влажных тех которые люблю без тебя я этой жажды никогда не утолю дай прикосновений нежных напои меня в пути чтобы я в пустых надеждах мог печалью изойти насладиться сердца бегом покидая сонный дом становясь дождем и снегом льдом порошей и дождем».

Было.

Дворницкая. Первые от руки страницы дурацкого романа. Мастерская Якова. Ты не можешь обычных картин, вот и весь твой авангардизм, говорил я.

Он назло мне эту картину... ветку черемухи на потертой кухонной клеенке, клетчатой. Просто ветку черемухи. И по самой клеенке узнавались пятидесятые годы. Тогда еще не было красивых.

Были муравьи, появлялись весной на коммунальной кухне, и общего рыжего кота звали Василий, как же еще.

Никогда не мучил зверей. Ни кошек, ни лягушек. В лагере ребята из старшего отряда, кусок стекла, кровь. Кинулся защищать, получил под дых, плакал на траве, а лягушку убили и бросили. Иван смеялся. Кошек нет, а низших насекомых в детские годы препарировал в заметном количестве—из любопытства к смерти. Особенно гусениц.

Гусениц.

Летом пятьдесят седьмого фестиваль, и непарный шелкопряд в подмосковных лесах. На каждой рыжей сосне. Сотни, тысячи неподвижных белых бабочек, мохнатых, со сложенными крыльями.

И не любил никогда, о нет, любил, конечно, и тогда в Сочи нравилось, что маленькая и голос резкий, и было хорошо, ах чем она-то виновата?

Мы их в морилки сажали — знаешь, такие стеклянные банки, затянутые марлей, и чуть-чуть спирта на донышке. Или не спирта? Смеси с формалином, кажется, уж и не припомню. Бабочки так спокойно давали себя снимать с бугристой коры, и скоро набиралась полная банка мертвых, чуть трепетавших крыльями, и мы их выбрасывали на траву. А кучки яичек на деревьях—кладки, по-научному,—мазали керосином. Это ведь диверсия была. В Москве фестиваль, страшные дела—понаехало иностранцев, навезли сифилиса и детям раздают отравленную жвачку

в карман светло-серого летнего пальто этикетка финнлен кажется я тоже хотел себе такое потемнее и покрой поспортивнее только в конторе на складе ничего похожего а прошлым летом мелькали в обычных магазинах чистая шерсть и синтетики всего пять процентов чтобы не мялось на такую погоду самое то но размеры начинались с пятьдесят четвертого что за черт расстраивался потом сообразил маленькие раскупают быстрее а внутренний карман глубокий и шелковая подкладка да у делового человека такой и должен быть

бумажник, визитные карточки, знакомства со своим дальним родственником Баевским не поддерживал и решительно, да, именно решительно отмежевываюсь от его преступных действий, направленных на подрыв советского строя.

Андрей так радовался джинсам от кости и этикеткой щеголял не думал я что ты такой пижон—и напрасно марк я пижон не меньше твоего ох иногда до смерти хочется с какой-нибудь красивой дурой мчаться в открытом автомобиле как в том французском кино

вот если это поможет твоему брату очень поможет сказал я он это все продаст и сможет лишних два месяца прожить в литве ну и дешевая у вас жизнь изумилась диана а ему мало чего нужно хозяйка берет сорок рублей в месяц как она говорит с картошкой ну еще на молоко мелочь грибы сам а пить он в таких поездках вовсе не

Это одно из лучших мест на земле, Клэр. Там серовато-синие реки и золотые закатные озера в сосновых лесах. Там я был почти счастлив, как ты в своей Ирландии, а море...

что море я люблю его до страсти но такая тоска девочка особенно ночами под окнами и всегда искал комнату подальше от пляжа пусть лучше шумят деревья знаешь любимая сухой шум южных деревьев акаций эвкалиптов да шуршат а пока стручки зеленые можно расщепить на конце и сделать свистульку завтра сделаю только соотечественники тебя побьют ты еще не знаешь как противно она пищит

боже мой ну почему же именно я

чего ты хочешь от меня родная я многого не знаю да и откуда бы я же никогда не трогал пальцами другой жизни мы тут как гусеницы в стеклянной банке а я еще из просвещенных из привилегированных я встречаюсь с вами с австралийскими овцеводами пакистанскими юристами американскими дантистами английскими клерками и барабаню свои тексты и мало кто спорит а о чем спорить с китайцем который доказывает какое счастье три кило риса в неделю по карточкам зато по госцене и всем носить синие комбинезоны удобно да и пачкается меньше

так тоскливо было в этой дурацкой квартире пока не встретилась с тобою прямо задыхалась то есть не святая конечно приходили и уходили подкатывались к завидной невесте струйский а что струйский мы давно друг к другу охладели ты и лариса просто так совпало а поговорит у нас всегда о чем найдется и чтобы ты знал—он совсем не хотел туда на работу его отец чуть не силком заставил и ничего зазорного не вижу чем больше там порядочных людей тем лучше а ты еще доиграешься со своими приятелями и твой иван тоже себе на уме

что же я делаю

конечно любил не так как Наталью но все-таки и вивальди и звон бокалов в шкафу и свежий ветер когда поздним вечером с таганки

ты прав андрей он накатывается как жизнь и так же неотвратимым уходит хотя оставь это для стихов лучше выпьем еще

нет с тобою этот страх перед прибоем почти пропал море шумит а я не слышу и шумит листва но не слыхать и ее только твой голос твое дыхание сестра моя невеста неужели мы могли бы никогда не встретиться смешно подумать нет это судьба и что бы ни было мы навсегда останемся вместе не плачь разлука неважно я никогда не был такой счастливый недолго ну и пусть довольно каждому дню своей заботы

кто же виноват

никто

кто виноват в шуме прибоя в разлуке в смерти

так уж заведено и не смеши меня любимая зачем богу наказывать нас и за что кто мы ему такие

слышишь цикаду в листве у нее глаза как телескопы

так в Подмосковье большие кузнечики днем верещат на лугу а ночами залезают на деревья и поют с высоты словно ночные птицы поймать трудно да и ни к чему в неволе перестают петь

Костю ты непременно полюбишь. Попроси его Вилла-Лобоса одну пьесу сыграть, он знает, какую. Я часто слушаю его запись и все время вижу одно: осеннюю набережную северной реки, и цепочку фонарей, и туман. Попроси, слушай и думай обо мне, она такая грустная и светлая

нет они в политическом лагере хотя формально и за хулиганство ты должна рассказать ему обо всем в мельчайших деталях дай-ка сначала перескажи все мне для верности так жалко ребят

нет нет я совсем ни при чем я обыкновенный человек в точности как ты и это огромный грех требовать от обыкновенных людей героизма то-то же ты ведь и сама не героиня клэр правда а андрей может еще и выкрутится со своим псевдонимом—вдруг не раскроют

цикады да цикады китайцы сажают их в клеточки и продают смешные китайцы в широкополых соломенных шляпах с потешными клеточками из бамбука

а на арбате в комиссионке шары знаешь из слоновой кости ажурные такие один а внутри другой и третий и пятый доходило и до двух дюжин продавщица объясняла что внутренние вырезались через отверстия во внешних кропотливый труд и разве дорого двадцать восемь рублей если на такую игрушку может целая человеческая жизнь потрачена странных вещи вы говорите товарищ ну и не покупайте если не хотите

Стояла мягкая осень. Среди цветов, украшавших арбатские переулки и дворы, особенно ценились золотые шары, теперь растущие, кажется, только в провинции. Крупные ярко-желтые, они раскачивались на высоких голых стеблях под теплым ветерком, приносившим морозный запах разбитых арбузов с уличных развалов. Дети в фуфайках с начесом перебрасывались антоновскими яблоками, и никто не отваживался первым надкусить твердый, как камень, плод, но мало кто хотел и дожидаться глубокой зимы, когда те же яблоки, пожелтевшие и пахучие, извлекались запасливыми матерями из картонных коробок, наполненных соломой Цветовая гамма осени тех лет небогата, над дворами развевается застиранное белье, и хозяйки, кряхтя, выносят из подвалов массивные оцинкованные корыта. О, я напишу еще об этом времени, я еще вгляжусь в него сквозь слезы—окна раскрыты настежь, из одного, подвального, доносится скрипучая музыка, и молодая еще Людмила Зыкина выводит свои густые рулады. Настурции, маки, садовая ромашка—вы видите, я ошибся насчет цветовой бедности — сообщали тогда всему одно- и двухэтажному захолустью столицы неповторимую щемящую прелесть, которой я не умел еще оценить, а теперь вспоминаю с тревогой и болью, не уступившими покуда места долгожданной и сладкой тоске по невозвратимому.