Младший брат

а звонить из москвы в америку можно

и даже не очень трудно

так давай я тебе денег оставлю ну ладно прости

а письма

да письма как я забыл я буду много писать тебе

мы так и не успели наговориться родной да и можно ли наговориться когда любишь как я хочу повезти тебя в Ирландию в этот городок и пожить на ферме и в италию но не на Сицилию и амстердам тоже пожалуй нет

но кто же мог расколоться все эти проклятые андреевы дружки а знали об авторстве тоже многие Владимир Михайлович не в счет яков и владик не в счет и иван конечно не в счет однако сколько безымянной сволочи художники графоманы собутыльники он же повсюду читал отрывки только непонятно откуда в статье все эти детали явно кто-то близкий

ты ему точно понравишься у него вкус хороший хотя сам вовсе не бабник он вообще человек усталый—храбрится изображает но мы с ним страшно похожи я вас непременно сведу

что же в этом невозможного сама говорила приедешь через несколько месяцев он вернется из литвы даже если я буду женат у меня будет машина и права скажу что командировка тебя посажу рядом а на заднее сиденье андрея ивана инну все будут к тебе подлизываться и стрелять сигареты и ты почувствуешь себя богатой иностранкой филантропкой покровительницей диссидентов и подпольных русских писателей мы отправимся в маленькие городки куда иностранцев не пускают но на машине совсем безопасно мы поедем в боровск и в углич да милая тот самый где убили царевича димитрия

а у билла друг китаец профессор мы иногда ходим вместе в ресторан он все заказывает сам на своем языке и дети по воскресеньям ходят в китайскую школу хотя совсем американцы почему вспомнила да так я его просто люблю он тихий такой и своему дяде старику в Гонконге послал денег издать книгу стихов я перевод слыхала так пронзительно и неуловимо похоже на андрея а недавно старик умер и джон это наш китаец ужасно горевал

ты права да ты права это лилипутский цирк грандиозная детская игра только пистолеты и автоматы у этих детей настоящие и тюрьмы вот и приходится прижиматься к земле не подымать головы если сам не хочешь стрелять да ты опять права—злые дети но я-то чем виноват я здесь родился здесь мой дом я обязан принимать правила игры даже подыгрывать разумеется у вас по-другому но ведь тоже есть правила и тоже нелегко

Как быстро кончился дождь. Последние, самые невесомые капли пролетают почти параллельно поверхности земли и беззвучно падают в лужи, расходясь мелкими кольцами. В просветах между тучами сквозят созвездия, чей рисунок едва различим в эту смутную погоду. Чужой потрескавшийся асфальт под моими ногами сияет отраженным ртутным светом, неузнаваемое российское небо стоит гигантским надувным куполом, да и сам я, мнится, похож на античную тень, без дела шляющуюся по земле и смущающую живых своими запоздалыми откровениями. Кончается мой долгий труд, а вместе с ним и молодость, и некому посвятить ни первый, ни вторую...

господи я надеялся будет легче гораздо легче а новые ботинки жмут и это хорошо отвлекает только в левом полно крови а небо очистилось только на горизонте клочья облаков и жутковатое зеленое зарево города

за что же старик так взъелся на прозаика

я не пью снотворных ты снова забыла мне к девяти на работу с тяжелой головой нельзя осточертела ты мне со своими заботами спи ради Христа спи спи сколько раз можно повторять ну ладно прости нагрубил согласен' понимаю сам не знаю отчего я такой взвинченный не злись я наверное болен да именно болен точно пойду лягу на кухне может водки выпью с минеральной водой говорят помогает а ты спи только дай мне простынку нет не эту можно узкую спасибо одеяла не надо ночь теплая да тревожусь да нервничаю да очень и с адвокатом снова встречаюсь послезавтра а ты как полагала что я подписал какую-то сволочную бумажонку и па этом успокоился да у меня на целом свете нет никого ближе андрея да включая и тебя а ты как думала ты хоть отдаешь себе отчет в какой выгребной яме мне пришлось искупаться по милости твоего дражайшего папочки ну не реви не реви видишь я стараюсь все уладить не плачь не плачь не

господи если только ты существуешь

да да да сто раз слышал и евангелие читал нельзя служить богу и мамоне легче верблюду возлюби ближнего и отдай последнюю рубашку но бога нет и богатства нет ничего нет кроме сырой ночи и безумных звезд разве я хотел чего-то сверх меры разве не у всякого есть право на любовь и свободу господи если ты существуешь ответь за что ты так истязаешь меня

может быть это и не конец света

да если по отдельности но кости нет и якова нет и владика смешного нет и андрея нет и клэр тоже нет не много ли зараз отнимаешь господи будто со связанными руками ведешь не давая опомниться и оглянуться хоть сам-то я жив и свободен

господи хоть от бессонницы избавь меня завтра толкаться в метро и пять высоких этажей до отдела а мне не восемнадцать лет сердце стучит и одышка если не выспаться а дел выше головы бухгалтерия грядущий разыскать ивана к отцу заехать

постарел — а еще весной в новых очках круглых стальная оправа и после службы разговоры что проповедует не хуже покойного бочкова богу богово кесарю кесарево всякая власть от бога и даже в несправедливости есть божий промысел да он постарел и женщины слушали раскрыв рты

но мне таких утешений не нужно нет жизнь только одна ни рая ни ада не будет все это только сказочки для простонародья чтобы держать его в узде подумаешь не убий подумаешь не укради а то после смерти будет плохо я же извини взрослый неглупый человек зачем меня пугать лишать сладкого ставить в угол

еще бы не страшно

а ты как думала кто тебе сказал что жизнь состоит из малины с мармеладом

и никакого искупления не будет ты уж мне поверь

иногда в православную но нечасто раза два три в год а уильям каждое воскресенье к своим баптистам возвращается такой светлый и довольный

нечасто да но порою тянет совсем неудержимо хотя странно как я христианка впрочем малыш тоже крещеный по-православному дед с бабкой настаивали упрашивали

я толком и не знаю милая он мне не рассказывал никогда только помню мать запрещала нам видеться и он поджидал меня в скверике против школы

из партии его давно уже выгнали с работы тоже

завтра в конторе продуктовый заказ магнитофон в комиссионку деньги отцу

А вдалеке—гроза. Так далеко, что даже не слышно грома, не видно молний, которые лишь угадываются по отблескам на стенах и на влажной ночной листве. Впрочем, эти всполохи становятся все ярче. Гроза приближается, одна ветвистая молния обвила шпиль Университета на Ленинских горах, рассыпалась синими страшными искрами, другая застыла над мостом метрополитена, совершенно пустым и темным в этот предутренний час. В Нью-Йорке, напротив, солнечный ранний вечер. Костя Розенкранц облаченный в униформу русского эмигранта (новенькие джинсы, с иголочки джинсовая же, фирмы «Рэнглер», куртка, мягкие итальянские башмаки, отрастивший окладистую бороду, но зато коротко стриженный, принимает гостей—профессора Уайтфилда, жену его Руфь, Диану, Гордона и Клэр. В городе да и в самой квартире жарко и душно. Единственное окно Кости настежь распахнуто на задний двор, украшенный ржавым остовом автомобиля и развешанным на веревках нейлоновым бельем соседей итальянцев, чья быстрая перекликающаяся речь заполоняет собою и собственную их квартиру с выходом на галерею, и весь двор, и даже, в значительной мере, Костино жилье. В отдалении уже добрый час заливает плачем чей-то годовалый ребенок. Стульев нет, все пристроились прямо на полу, вернее, на вытертом персидском ковре, подобранном третьего дня на помойке предприимчивым хозяином. Костя выставил две огромные бутыли калифорнийского, визитеры—водку и баранью ногу, которую разделывает Диана на ободранном кухонном столе. Клэр заплакана, остальные несколько подавлены—за исключением пьяненького Розенкранца, который, похохатывая, несет какую-то тарабарщину насчет того, как было их в Москве четыре мушкетера, вернейших, можно сказать, товарища.