Младший брат

«Вот оно что!—скрипнул зубами Марк.—Вот почему пропал профессорский чемодан! Ну и артист! Ну и гнида!»

«...конфисковали подаренные им восковки, продержали четыре часа в одиночной камере. Предупредили, что не потерпят двойной игры.

О Баевском и его романе. Авторство установили практически без моего участия. Из намеков Горбунова я понял, что у них действительно есть свой человек в «Рассвете». Рукопись была отправлена в конце февраля из Вены, т. е. явно одним из эмигрантов, уехавших в начале года. Соответствующий отдел ГБ быстро составил список подозреваемых. Я сказал, что Баевский прозы вообще не пишет. Да, я им сообщил кое-какие факты, использованные впоследствии обер-лакеем, так называемым писателем Ч., в его гнусной статье. Но все это легко бы узнали и без меня.

Как видите, я совершенно честен. Я конспиративно предупредил Баевского о грозящей ему опасности. После ареста сообщил о нем в Ленинград. Несмотря на опасность.

Все это мне надоело.

Приступаю к осуществлению своего плана. Меня затравили. Меня выжили с работы. Ничтожества, подонки, вчера еще воровавшие у меня научные идеи, объявили мне так называемый бойкот. Со дня на день меня могут бросить в застенки Лубянки. Могут убить или искалечить. Им удалось меня скомпрометировать. Плевать. Но все это донельзя пошло и тоскливо.

Да, пошло! Жизнь разменивается на мелочи. Не желаю пускаться в философию. Лень, да и почему я должен выворачиваться наизнанку перед всякой сволочью! Доказывают не словами, а поступками.

Перспектив нет, кроме как утопать все глубже в болоте пошлости и скуки. Одни тонут в советском болоте. Другие корчат из себя борцов с режимом и кончают тем же. Мир измельчал. В нем царят глупость и ничтожество. Эмигранты обрекают себя на такое же болото, только буржуазное. Гнить в тюрьме не желаю. Там КГБ будет к тому же легко со мной расправиться».

«И этот набивает себе цену,—думал Марк,—к чему бы только? Не повесился же он, в самом деле!» На всякий случай он заглянул в ванную — и никакого мертвого тела с высунутым багрово-синим языком, конечно, не обнаружил. Жив, жив Иван, только к чему же он клонит?

«Не вижу дальнейшего приложения своим силам. Распространяющие сплетни обо мне пусть прикусят свои грязные языки, иначе горько пожалеют. Берусь доказать свою правоту. На весь мир. Не хочу лишь превратного толкования. Никакой вины я не искупаю. Ее и не было.

Поручаю этот документ Марку Соломину. Если же он, не Марк в смысле, а документ, попадет в лапы ГБ, то пускай знают, что они обречены. После того, как Иван Истомин покажет, на что он способен, начнется взрыв по всей России. Развалится все, пускай и не сразу. Благодаря мне.

Ждите».

На этом ублюдочный «документ» и заканчивался. Полно, не розыгрыш ли? Не вбежит ли в квартиру Иван, надрываясь от хохота? Нет, если и шутка, то прескверная. Марк снова бросился к комоду, разыскать полученное давеча Иваном письмо «из Сибири». Вскрытый конверт лежал в самом низу и содержал в себе отнюдь не политое слезами послание старушки-матери, не мудрые наставления отца, не просьбы жениться и не голубиное воркование. Содержал он самую прозаическую, на дрянной серой бумаге повестку, призывающую гражданина Истомина И. Ф. явиться сегодня к 9.30 утра на улицу Дзержинского, в приемную КГБ. Подписана была повестка полковником Горбуновым.

Не врал.

Зимой, когда до самого горизонта лежали плотные снега, изредка оживляемые серыми и черными пятнами деревень да еле заметными спичечными коробками дальнего подмосковного городка, вечерами испускавшего зеленоватое слабое зарево,—зимой у Ивана было довольно тихо. В летние же месяцы гул кольцевой дороги мешался с криками детей у подъезда, с радиомузыкой из открытых окошек, с лаем выводимых на прогулку пуделей и терьеров. Сквозь эти-то звуки и уловил Марк еле различимый скрип металла. Кто-то осторожно пытался повернуть ключ в замке, закрытом изнутри на собачку. Сквозь дверной глазок он увидал на лестнице озадаченного хозяина квартиры. Потрудившись еще над замком, Иван дважды нажал кнопку звонка.

— Ты давно здесь?—быстро спросил он.—А я в магазин выбегал.— Он взмахнул авоськой с двумя бутылками молока.—Обычно-то молоко у нас в пакетах, знаешь такие, за шестнадцать копеек, а тут вдруг завезли в бутылках. Поразительно!

Он повесил в шкаф свою плотную, не по сезону, синюю куртку.

— И на вокзал с утра ездил,—тараторил Иван.—Решил повременить с отъездом. Вчера вечером валяюсь тут с Лариской, включаю, понимаешь ли, ящик, и диктор, хамская рожа, сообщает: на юге, мол, дожди. Циклон из Турции, черт бы его взял. Говоришь, давно пришел?

Марк молча пропустил его в комнату.

— А-а,—протянул Истомин,—успел-таки прочесть мой документ? Ну и как? Понимаешь, решил и я попытать силы на литературном поприще. Машинка имеется, отчего же не развлечься! Отчего не пофантазировать? К тому же бесценные образцы. Классические! Исповедь Ипполита, точно? И Ставрогина. Умел писать старик. Слушай, я случаем не переборщил с убедительностью? Есть риск, что примут за чистую монету? Травили же Достоевского. Орали, что девочку он изнасиловал сам, а никакой не Ставрогин. Ты у меня первый читатель!

Околесицу свою Иван выливал весьма торопливо, проглатывая окончания слов и слегка размахивая авоськой.

— Тянет к перу. К самовыражению. Вокруг меня и поэты толкутся, и актрисы, и художники... Что за жара! Ладно, пусти-ка меня на кухню. Молоко в холодильник... Пусти, чего ты стал, как столб? Говорю же тебе, мне надо на кухню, на кухню, ты что, оглох? Или обиделся? Хорошо, согласен, неудачная шутка. Но имей чувство юмора, Марк, не злись, друзья мы, в конце концов, или нет? И потом, твои личные чувства я постарался пощадить. Что мне стоило присочинить, например, что мой звонок в Ленинград Наталье прослушивали, она ведь мне потом тоже звонила, и таким-то образом и вышли на тебя и на твою...

Короткий удар кулаком, в который Марк вложил всю свою силу, пришелся щуплому Ивану чуть ниже пояса. Бедный Истомин жалобно вскрикнул, согнулся пополам, выронил авоську, а затем и вовсе, согнувшись в три погибели, рухнул на пол. Одна из бутылок открылась, и молоко медленно потекло на пол.

— Идиот... за что?

— Говно, — сказал Марк. — Говно ты и шут гороховый. Убить тебя мало.

— Погоди,—застонал Иван,—погоди, Марк... Я должен тебе все рассказать и... ох! объяснить...

— Черт с тобой!—Марк помог ему подняться.—Только поздно уже объясняться. Поздно. Что ты мне можешь сказать?

— Прежде всего, что бить товарища и вообще подло, а если он не может тебе ответить, то и подавно. Струйского бы небось не ударил, побоялся. Ну что, повестку нашел, да? И поверил. Ты что думал, я от Горбунова? Дурак! Я с ними завязал, мне бежать надо, меня взять могут в любую минуту!—проорал он и заковылял к креслу, по дороге подняв полупустую молочную бутылку.—Ты что, ничего не понял?

— Нет.

— Ну и вали к чертовой матери! Я, по-твоему, клоун! Тебе известно, кретин, что я чудом уцелел? Что я бы должен сейчас в морге лежать, без рук, без ног? Руки распустил, мститель! Вроде Якова—тот тоже ничего не узнал толком, а тут же за телегу—Иван стукач, нас, мол, посадили, а его не тронули. Вместо того чтобы порадоваться за друга. Им, видите ли, заявление какое-то липовое показывали. Фальшивку полицейскую!

— Фальшивку?

— Ну почти фальшивку, какая разница! Один мог спастись. Я и спасся, себе на голову. Потому что заслужил этого больше, чем те недоумки. В письме все сказано, что я распинаюсь.

— И кто же ты получаешься после этого?—спросил Марк почти с любопытством.—Может, тебе еще пару раз вмазать? За профессора, за Андрея?

— Профессор твой легким испугом отделался!—огрызнулся Иван.— А я именно из-за него и попал в переплет.

Опасливо миновав Марка, он вышел в прихожую и вернулся со своей курткой.

— На, торопливый юноша, изучи этот предмет. Только осторожней. Один раз не сработала, другой сработает. Нас тогда разнесет—не соберешь.

Озадаченный Марк обнаружил, что к изнанке куртки подшита давешняя сбруя из обрезков кожи, а к ней—приделаны проволочные крючки, в свою очередь, державшие штук двадцать спичечных коробков, оклеенных рыжей оберточной бумагой. Коробки соединялись медным проводом, уходившим в карман. В самом же кармане Марк нашел батарейку «Крона» и небольшой выключатель. Из раскрытой коробочки на его ладонь высыпалось немного желто-серого порошка, попахивающего миндальным мылом.