Сила и слава

Спящие завозились в гамаках, через край одного свесилась небритая физиономия, точно часть туши, оставшейся непроданной на прилавке мясника; большое рваное ухо, голое, все в черной шерсти бедро. Скоро появится метис; он, конечно, узнает меня и просияет от радости.

Сержант отпер низкую зарешеченную дверь и оттолкнул ногой что-то валявшееся у входа.

– Люди здесь хорошие, здесь все хорошие, – сказал он, шагая по телам спящих. В воздухе стоял ужасающий смрад, в кромешной тьме кто-то плакал.

Священник задержался на пороге, ничего не видя перед собой.

В бугристой темноте что-то двигалось, шевелилось. Он сказал:

– У меня пересохло во рту. Можно выпить воды?

Вонь ударила ему в нос, к горлу подступила тошнота.

– Потерпи до утра, – сказал сержант. – Сегодня ты уже достаточно выпил. – И, дружелюбно положив свою большую руку ему на спину, втолкнул его в камеру и захлопнул дверь. Священник наступил кому-то на руку, на плечо и, припав лицом к решетке, в ужасе пролепетал:

– Здесь стать некуда. Я ничего не вижу. Кто эти люди? – От гамаков донесся хохот сержанта.

– Hombre [друг (исп.)], – сказал он, – hombre, ты что, никогда в тюрьме не сидел?

3

Голос, где-то у самых его ног, проговорил:

– Курево есть? – Он дернулся назад и наступил кому-то на руку. Другой голос повелительно сказал: – Воды, скорее! – будто обладатель его думал, что, если новичка застать врасплох, он все даст.

– Курево есть?

– Нет. – Он тихо добавил: – У меня ничего нет, – и ему показалось, что враждебность поднимается снизу, как дым. Он снова двинулся. Кто-то сказал:

– Осторожнее, там параша. – Вот откуда несло вонью. Он замер на месте, дожидаясь, когда к нему вернется зрение. Дождь на улице стихал, припуская лишь на минутку, и гром удалялся. Между вспышками молний и громовыми раскатами уже можно было сосчитать до сорока. На полпути к морю или на полпути к горам. Он стал нащупывать ногой, где бы опуститься на пол, но свободного места не было. При вспышке молнии он увидел гамаки в дальнем конце двора.

– Поесть не найдется? – спросил чей-то голос и, не дождавшись ответа, повторил: – Поесть не найдется?

– Нет.

– Деньги есть? – спросил кто-то другой.

Внезапно футах в пяти от него послышался тоненький визг – женский. Кто-то устало сказал:

– Вы там… нельзя ли потише. – Осторожные движения и снова приглушенные, но не болезненные стоны. Он ужаснулся, поняв, что даже здесь, в тесноте и мраке, кто-то ищет наслаждения. И снова двинул ногой и дюйм за дюймом стал пробираться подальше от зарешеченной двери. Поверх людских голосов, ни на минуту не умолкая, слышался другой звук, точно шум работы маленького движка с приводным ремнем. Шум заполнял минуты тишины сильнее человеческого дыхания. Это были москиты.

Священник отошел от решетки футов на шесть, и его глаза уже начали различать головы… Может быть, в небе стало светлее? Головы вырастали вокруг, точно тыквы. Кто-то спросил:

– Ты кто? – Он не ответил, в страхе пробираясь вперед, и вдруг наткнулся на заднюю стену: ладонь уперлась в мокрые камни. Тюрьма была не больше двенадцати футов в глубину. Оказалось, что тут можно втиснуться и сесть, если подобрать под себя ноги. К нему привалился старик; он понял это по легчайшему весу его тела, по слабому, неровному дыханию. То ли старик на пороге смерти, то ли ребенок на пороге жизни – но ребенок вряд ли мог очутиться здесь. Старик вдруг сказал:

– Это ты, Катарина? – и испустил долгий терпеливый вздох, точно он прождал долго-долго и может ждать еще дольше.

Священник сказал:

– Нет. Не Катарина. – Когда он заговорил, все умолкли, вслушиваясь в его слова, точно они несли какую-то важную весть. Потом голоса и движение снова возникли. Но звук собственного голоса и общение с соседом успокоили его.

– Нет, конечно нет, – сказал старик. – Я и не думал, что ты Катарина. Она сюда не придет.

– Это твоя жена?

– Какая жена? У меня нет жены.

– А Катарина?

– Это моя дочь. – Все снова прислушались к ним – все, кроме двух невидимок, которые были заняты только своим скрытым темнотой, стесненным в пространстве наслаждением.

– Ее сюда, может, и не пустят.

– Она сама не придет, – с твердой уверенностью, безнадежно произнес старческий голос. Поджатые ноги начали затекать.

Священник сказал:

– Если она тебя любит… – В стороне, среди груды неясных теней, женщина снова вскрикнула – это был завершающий все крик протеста, отрешенности и наслаждения.