Тьма века сего

Если бы пастор решил попасть в дом, пятясь спиной к двери, то, несомненно, сохранил бы приятное расположение духа. Но он развернулся, чтобы войти, и сразу же увидел огромные, с подтеками, черные буквы, написанные распылителем прямо на стене дома. «Считай, что ты дохлый…». Последнее слово было непристойным ругательством. Ханк непроизвольно окинул взором всю стену, от одного угла до другого, осознавая надпись. Оцепенев, он с неприятным удивлением соображал, кто бы мог ее сделать, затем – для чего, и, наконец, каким образом ее ликвидировать. Потом, подойдя поближе, он пальцем потрогал буквы. Писали ночью, потому что краска успела хорошо высохнуть.

– Дорогой, – послышался из дома голос Мэри, – ты не закрыл дверь.

Ханк даже не смог сообразить, что ответить жене. Ему не хотелось, чтобы она увидела эту гнусную картину.

Он вошел, решительно закрыв за собой дверь. Сел рядом с молодой и хорошенькой Мэри, чтобы съесть горячих кукурузных хлопьев и пару ломтиков жареного хлеба с маслом. Его жизнерадостная, чудесная жена, с мелодичным смехом и длинными локонами, была как солнечный луч на грозовом небе. Очень женственная, она, тем не менее, обладала твердым характером. Ханк часто жалел, что ей предстояло пройти через начатую им борьбу, ведь она без труда могла бы благополучно выйти замуж за занудливого бухгалтера или солидного страхового агента. Однако именно Мэри, всегда готовая прийти на помощь, была ему главной опорой в жизни. Она всегда верила Господу, зная, что Он подскажет наилучший выход из положения, и всегда верила в Ханка.

– Что случилось? – тотчас отозвалась она. «А! Как ни старайся скрыть от нее что-нибудь, чтобы не огорчать, она все равно заметит», – подумал Ханк.

– Гм… да, – начал он.

– Все еще переживаешь за правление? «Вот шанс перевести разговор, Буш», – решил Ханк и вслух ответил:

– Да, немного.

– Я даже не слышала, когда ты вернулся. Долго оно продолжалось?

– Нет. Альф Бруммель должен был уйти на какую-то встречу, о которой он не хотел говорить, а другие, ты знаешь… Словом, все разбрелись, оставив меня зализывать раны. Я остался, чтобы молиться. Думаю, Бог меня услышал, после этого мне стало лучше, – его лицо немного прояснилось. – В общем, Господь меня вчера укрепил.

– Я по-прежнему считаю, что они выбрали неудачное время для собрания: в самый разгар фестиваля! – заметила Мэри.

– Да еще в воскресный вечер, – рот Ханка был набит кукурузными хлопьями. – Я как раз приглашал выйти вперед для покаяния, когда мне подсунули записку.

– Опять о том же?

– Ах, я думаю, что они просто используют Лу как предлог, чтобы делать мне гадости. – Ну, и что ты им сказал?

– То, что уже говорил. Мы поступили так, как сказано в Библии: сначала я разговаривал со Стэнли наедине, потом мы с Джоном вместе продолжили разговор с Лу, и только после этого я вынес этот крайне непристойный вопрос на обсуждение всей церкви. И только после этого мы его исключили.

– Да, это было общее решение.

Почему же тогда правление не согласно?

– Может быть, они разучились читать? Разве в десяти заповедях не говорится о нарушении супружеской верности?

– Конечно, говорится.

Ханк отложил ложку, чтобы удобнее было жестикулировать:

– Но они так на меня разозлились вчера вечером! Я наслушался фраз типа «Не суди, да не судим будешь…».

– Кто это сказал?

– Все та же компания: Альф Бруммель, Сэм Тэрнер, Гордон Мэйер… Ты знаешь, старая гвардия.

– Ни в коем случае не позволяй им собою командовать!

– Я не отступлю. Но не думаю, что это улучшит мое положение.

Теперь возмутилась Мэри:

– И что это Бруммель себе позволяет? Он, что, не согласен с Библией или истиной, в чем дело, в конце концов? Если бы не этот случай, он придрался бы к чему-нибудь другому!

– Иисус любит его, Мэри, – остановил ее Ханк. – Похоже, что он испытывает угрызения совести. Он виноват, он грешит, и он это знает. И такие, как мы, всегда раздражают таких, как он. Прежний пастор искренне проповедовал Слово, и Альфу это не нравилось. Теперь я проповедую, и это ему тоже не нравится. Он тянет на себе большой груз в общине и поэтому считает, что имеет право диктовать, что проповедовать с кафедры.

– Ну, уж нет! Ничего у них не выйдет!

– По крайней мере, при мне.

– Почему же он тогда не уходит?

– А вот это, дорогая жена, интересный вопрос! – Ханк патетически поднял указательный палец. – Похоже, это его хобби, призвание, так сказать, – доводить пасторов.

– Они упрямо пытаются навязать другим свое мнение. Ты вовсе не такой, как они тебя расписывают!

– Хм… Расписывают? Ну, ладно, ты готова?

– К чему готова?

Ханк набрал полную грудь воздуха, с шумом выпустил его, посмотрел на жену и медленно произнес:

– У нас были ночные гости. Они… написали пакость на стене.

– Что? На нашем доме?!

– Ну, скажем, на доме, в котором мы живем. Мэри вскочила. «Где?» Она выбежала за дверь, и ее мягкие туфли зашлепали по бетонным плитам.

– О, Боже!

Ханк вышел следом за ней, и они оба молча рассматривали надпись. Она по-прежнему красовалась на стене.

– Ну, теперь и меня довели! – произнесла Мэри и заплакала. – Что мы им такого сделали?

– Я думаю, это как раз то, о чем мы сейчас говорили, – заметил Ханк.

Мэри не обратила внимания на его слова, она объяснила это по-другому:

– Это все фестиваль. Такие мероприятия всегда пробуждают в людях низменные инстинкты.

У Ханка было свое мнение, но он промолчал. «Должно быть кто-то из нашей церкви», – решил он про себя. За короткое время ему пришлось выслушать массу «лестных» эпитетов в свой адрес: ханжа, фанатик, любитель ставить подножки, мямля. Его обвиняли даже в гомосексуализме и избиении жены. Это ругательство мог написать один из разъяренных членов церкви, один из друзей Лу Стэнли, может быть, и сам Лу. Этого он, наверное, никогда не узнает, но это неважно – Бог знает.

Глава 3

По скоростному шоссе 27 мчался огромный черный лимузин. На плюшевых подушках заднего сиденья развалился разжиревший мужчина средних лет. Он обсуждал дела с си девшей ^рядом с ним секретаршей, длинноногой изящной женщиной с длинными угольно-черными волосами и бледным, голубоватым лицом. Толстяк говорил внятно и отрывисто, диктуя ей план какой-то крупной сделки. Вдруг он замолк, что-то вспомнив.

– Между прочим, – произнес он, и секретарша оторвала взгляд от своего блокнота. – Профессор утверждает, что не так давно послала мне пакет. Но я что-то не помню, чтобы его получал.

– Что за пакет?

– Небольшая книжка, лично для меня. Возьми на заметку и поищи, когда приедем на ранчо.

Секретарша достала из портфеля блокнот и, похоже было, сделала пометку. На самом деле страница блокнота осталась чистой.

* * *

За сегодняшний день это было второе посещение Маршаллом здания суда. Первый раз он приезжал вызволять Бернис из камеры. Теперь же он должен был встретиться именно с тем человеком, которого Бернис хотела прижать к стене: с шефом полиции Альфом Бруммелем. Отправив номер в печать, Маршалл собирался позвонить ему, но Сара, секретарша Бруммеля, опередила его, сообщив, что встреча назначена на 14.00. «Прекрасно, – подумал Хоган, – Бруммель просит перемирия, не дожидаясь, пока войска пойдут в атаку».

Он поставил «бьюик» на стоянку, зарезервированную для него перед новым комплексом городского суда, и некоторое время оставался в машине, разглядывая улицу и ужасаясь последствиям праздничного смерча, пронесшегося по городу накануне. Майн-стрит пыталась выглядеть все той же прежней спокойной, респектабельной улицей, но наметанный глаз журналиста сразу же подметил усталость и апатию направляющихся по своим обычным делам горожан. Они то и дело останавливались, озирались вокруг, укоризненно качали головами. В течение многих поколений Аштон гордился уютом и добропорядочностью и старался быть хорошим местом для подрастающего поколения. Но сейчас ощущался внутренний переворот: беспокойство и страх, как раковая опухоль, втихомолку разъедали здоровую атмосферу города. Разбитые витрины были наспех заклеены прозрачным пластиком, многие счетчики-автоматы на автостоянках сломаны, повсюду валялись мусор и осколки разбитого стекла. И несмотря на то, что хозяева магазинов и владельцы контор постарались замести следы бесчинств, вид разрушений наводил на мысль о том, что город в беде. Хулиганства и бесчинства становились обычным делом, особенно среди молодежи. Соседи перестали доверять друг другу. Никогда еще Аштон не был так наполнен скандальными слухами и злыми сплетнями. Из-за страха и подозрительности жизнь в городе утратила спокойствие и простоту, и никто не мог сказать, почему и каким образом это произошло.