Анж Питу

– Нет, Питу, ты все-таки и прав и не прав, и сейчас поймешь почему.

– Я очень бы этого хотел, хотя и сомневаюсь, что пойму.

– Видишь ли, Питу, при дворе имеются две партии: партия короля, которая любит народ, и партия королевы, которая любит австрийцев.

– Это потому что король – француз, а королева – австриячка, – философски заметил Питу.

– Погоди. С королем господин Тюрго[77] и господин Неккер, с королевой господин де Бретейль[78] и Полиньяки. Но король не хозяин, и поэтому он вынужден был уволить в отставку господина Тюрго и господина Неккера. Хозяйка – королева, а это значит, всем распоряжаются Бретейли и Полиньяки. Вот почему все идет так худо. Понимаешь, Питу, во всем виновата госпожа Дефицит. Госпожа Дефицит разгневана, и от ее имени войска нападают на народ. Все очень просто: австрияки защищают австриячку.

– Простите, господин Бийо, но дефицит – латинское слово и означает «нехватка». Чего же у нас не хватает? – спросил Питу.

– Господи, да денег же! Потому что не хватает денег, потому что любимчики королевы пожирают все деньги, которых не хватает, ее и прозвали госпожой Дефицит. Нет, это не король разгневался, а королева. Король просто недоволен, что все так плохо идет.

– Понятно, – сказал Питу. – А что же со шкатулкой?

– Да, да, верно. Это чертова политика завела меня бог знает куда. Главное, это шкатулка. Ты прав, Питу. Когда я повидаюсь с доктором Жильбером, мы вернемся в политику. Это наш святой долг.

– Нет ничего более святого, чем святой долг, – заметил Питу.

– Так что пошли в коллеж Людовика Великого к Себастьену Жильберу, – сказал Бийо.

– Пошли, – ответил Питу со вздохом, потому что надо было вставать с мягкой травки, а он уже так удобно устроился. Кроме того, несмотря на то что вечер прошел чрезвычайно бурно, сон, этот верный спутник чистой совести и усталого тела, слетел, держа в руках охапку маков, на добродетельного и усталого Питу.

Бийо уже встал, Питу тоже поднимался, но тут часы пробили получас.

– Слушай, мне думается, в половине двенадцатого коллеж Людовика Великого будет закрыт, – заметил Бийо.

– Разумеется, – подтвердил Питу.

– К тому же ночью можно попасть в засаду. Мне кажется, я вижу бивачные огни возле Дворца правосудия. Меня могут арестовать или убить, а ты, Питу, прав: нельзя допустить, чтобы меня арестовали или убили.

За сегодняшний день вот уже в третий раз Бийо, обращаясь к Питу, произнес слова, столь приятные для слуха и лестные для гордости человека: «Ты прав».

Питу счел, что повторить слова Бийо – самое лучшее, что он может.

– Вы правы, – пробормотал он, укладываясь на травке, – нельзя, чтобы вас убили.

Однако конец этой фразы застрял в гортани Питу. Vox faucibus haesit[79], можно было бы сказать, если бы Питу бодрствовал, но он уже засыпал.

Бийо этого не заметил.

– Мысль! – воскликнул он.

– М-гм, – промычал Питу.

– Слушай, у меня мысль. Какие бы предосторожности я ни принимал, меня могут убить – застрелить в упор или издали, смертельно ранить или прикончить сразу. Если такое случится, надо, чтобы ты знал, что передать от меня доктору Жильберу. Но только, Питу, держи язык за зубами.

Питу не слышал и, естественно, держал язык за зубами.

– Ежели меня смертельно ранят, и я не сумею довести дело до конца, ты вместо меня найдешь доктора Жильбера и скажешь ему… Питу, ты слышишь? – Бийо наклонился к Анжу. – Значит, ты скажешь ему… Э, да он, бедняга, вовсю храпит!

Вид спящего Питу пригасил возбуждение фермера.

– Ладно, будем спать, – пробормотал он.

И Бийо, даже не очень ворча, лег рядом с сотоварищем. Ведь как бы ни был фермер привычен к труду и усталости, дневная поездка и вечерние события тем не менее оказали на него снотворное действие.

Они проспали, вернее, провели в забытьи часа три, и тут взошло солнце.

Когда Бийо и Питу открыли глаза, ожесточенный облик Парижа, каким они его увидели вчера, не изменился, разве что всюду стало больше солдат, больше народа.

Народ вооружился наскоро изготовленными пиками, ружьями, с которыми большинство не умело обращаться, старинным оружием, вызывавшим восторг его обладателей инкрустациями из золота, слоновой кости и перламутра, хотя ни назначения его, ни устройства они не понимали.

Сразу же после отвода солдат было разграблено Хранилище мебели.

И народ выкатил к ратуше две пушечки.

В соборе Парижской Богоматери, в ратуше, во всех церквах били в набат. Появились (откуда? – никто этого не знал – может быть, из-под земли?) легионы бледных, изможденных, одетых в отрепья мужчин и женщин, которые еще вчера кричали: «Хлеба!», а сегодня: «К оружию!»

Эти зловещие толпы призраков уже месяца два стягивались из провинции, в молчании проходили через заставы и заселяли голодный Париж, как заселяют кладбище арабские гулы[80].

В тот день вся Франция, представленная в Париже голодающими из каждой провинции, вопияла к своему королю: «Дай нам свободу!» – и к богу: «Насыть нас!»

Бийо, проснувшийся первым, разбудил Питу, и они отправились в коллеж Людовика Великого, с содроганием осматриваясь и ужасаясь своему участию в кровопролитных бедствиях.

Они шли через район, который нынче называют Латинским кварталом, по улице Арфы, по улице Сен-Жак, которая и была их целью, и видели, что всюду, как во времена Фронды[81], возводятся баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи книги ин-фолио, тяжелую мебель и бесценные мраморные скульптуры, чтобы сбрасывать их на головы чужеземных солдат, ежели те осмелятся сунуться в извилистые и узкие улочки старого Парижа.

Время от времени Бийо замечал одного или двух французских гвардейцев, стоящих в центре собравшейся вокруг них толпы, которой они показывали, как обращаться с ружьем; женщины и дети с интересом и, можно даже сказать, с желанием научиться повторяли все эти упражнения.

А в коллеже Людовика Великого был мятеж: ученики взбунтовались и изгнали учителей. Когда Бийо и Питу подошли к коллежу, школяры, выкрикивая угрозы, осаждали решетчатые ворота, а позади них с жалобными воплями бегал перепуганный принципал коллежа.

Фермер несколько секунд наблюдал за этой междоусобицей, а потом зычным голосом крикнул:

– Кто из вас Себастьен Жильбер?

– Я, – ответил мальчик, красивый почти женской красотой, который в компании еще нескольких товарищей тащил лестницу, чтобы с ее помощью преодолеть стену, раз уж ворота оказались для них непреодолимыми.

– Подойди ко мне, дружок.

– Что вам угодно, сударь? – осведомился Себастьен.

– Куда вы собираетесь увести его? – закричал принципал, напуганный появлением двух вооруженных людей, одежда одного из которых – как раз того, кто обратился к юному Жильберу, – была вся перепачкана засохшей кровью.

Мальчик тоже с удивлением смотрел на обоих пришельцев, не узнавая своего молочного брата Питу, который мало того что изрядно вымахал с тех пор, как они расстались, но еще и совершенно переменил внешний вид, явившись в облике этакого воителя.

– Увести! – воскликнул Бийо. – Увести сына господина Жильбера, ввергнуть его в эту сумятицу, рискуя, что с ним что-то случится? Нет, черт побери, ни за что!

– Вот видите, Себастьен, – обратился к мальчику принципал, – видите, безумец, даже ваши друзья не хотят вас брать с собой. Я предполагаю, что эти господа – ваши друзья… Господа, воспитанники, дети мои, – вопил несчастный, – перестаньте! Послушайтесь меня… Приказываю, умоляю вас!

– Oro obtestorque[82], – бросил Питу.

– Сударь, – промолвил Жильбер с твердостью, необычной для мальчика такого возраста, – удерживайте, если вам угодно, моих товарищей, но я – вы слышите? – я желаю выйти.