Детство Чика

Как хорошо ты, о море ночное, —

Здесь лучезарно, там сизо-темно…

В лунном сиянии, словно живое,

Ходит, и дышит, и блещет оно…

Луна сияла вовсю, но моря отсюда не было видно.

— Кто сочинил это, мальчики, знаете?

— Вы, — догадался Чик.

— Тютчев! — восторженно поправил его артист. — Но если б даже я сочинил, она бы все равно ушла к футболисту.

Чик подумал, но так и не понял, какая тут может быть связь. Лодка торкнулась о берег. Артист продолжал стоять на передней банке. Чик опять почувствовал, что ему неохота оставаться одному.

— Я слишком люблю искусство, — сказал он задумчиво, — женщины не выдерживают это. Ладно, мальчики. Я живу на Челюскина, 12. Приходите в мою одинокую келью, я вам много чего интересного расскажу.

Он спрыгнул с лодки, помахал им рукой и исчез в тени деревьев. Чик выгреб на середину реки. Лодка легко пошла вниз по течению. Бочо немного ожил.

— Чик, по-моему, этот дядька малохольный, — кивнул он в сторону артиста.

— Нет, нет, — уверенно ответил Чик, — он добрый. Он просто скучает по ней.

— Зачем он на дерево полез, как пацан? Ты уверен, что он был не военный и не лунатик?

— Да, — сказал Чик, — это футболист. Я теперь вспомнил его лицо. У него прозвище Фундук.

— А чего он через крышу ходит, он что, псих? — спросил Бочо. — Он потом женится на этой девушке, у них родятся дети, а он так и будет через крышу ходить?

— Нет, — сказал Чик, — она сейчас боится, что соседи расскажут родителям. Они ничего не знают. Она коварная. Она им сказала, что разлюбила артиста, а то, что полюбила футболиста, не сказала. Потом скажет. Родители поругают, поругают и впустят его в дверь.

Бочо, насупившись, сидел на корме. Ему было неприятно, что все сорвалось. Луна озаряла большеглазое и большелобое лицо Бочо, обросшие деревьями берега, бесшумно струящуюся воду.

— Чик, отчего так получается, — спросил Бочо, — только набредешь на шпиона, и вдруг какая-то глупость. Какие-то родители, какой-то футболист…

Чик это и сам несколько раз испытал, но ему не хотелось разочаровывать Бочо.

— Просто нам не везет, — сказал Чик, — но когда-нибудь повезет.

— Лучше бы мы погнались за курятником, — вспомнил Бочо, — представляешь, сколько кур! Загнали бы на базаре! Сколько денег, Чик!

— А мы еще в море его можем догнать, — сказал Чик.

— Если беспризорники его не перехватили, — сказал Бочо.

— Могли не перехватить, — вспомнил Чик, — они были заняты гусем. А курятник в один миг проплыл мимо.

— Сейчас увидим, — сказал Бочо.

— А что, выйдем на лодке в море, — спросил Чик, — если беспризорники курятник не захватили?

— Нет, Чик, — подумав, сказал Бочо, — дядя Юра меня убьет, если пограничники поймают. Ночью нельзя в море выходить.

Лодка прошла мимо полянки, где сейчас перед тлеющим костром вповалку спали беспризорные ребята. Один из них проснулся и тыкал цигарку в костер. На берегу белели разбросанные перья гуся. Курятника нигде не было видно, он явно проплыл.

Вскоре они подошли к причалу и привязали лодку. Сторож спал. Бочо не стал его будить, а сам отнес весла под навес.

Они покинули территорию причала и вышли на Собачий пляж. Город опустел. Теплоход «Абхазия» ушел на Батум.

Он горел на горизонте, как уходящий праздник. Несколько влюбленных парочек стояли внизу у самой кромки воды. Чик никак не мог найти глазами курятник.

— Вон-вон, смотри! — показал рукой Бочо.

Курятник стоял прямо на лунной дорожке. Потому-то Чик его не сразу заметил. До него было метров триста. Можно доплыть. Но сейчас было страшновато входить в море. Да и куда деть на ночь кур?

Чик и Бочо договорились встретиться в пять часов утра, так же как сегодня вечером. У Бочо был будильник, и он умел его заводить. Они знали, что утром ужасно будет хотеться спать, но ничего не поделаешь. Позже в море выйдут рыбаки, и тогда кто-нибудь из них перехватит курятник.

— Не забудь шпагат, — сказал Бочо, когда они расставались, — надо будет курам ноги перевязать, а то как мы их донесем до базара?

Чик полез в карман. Шпагат был на месте. Расставшись с Бочо, Чик благополучно дошел до своего дома и уже под балконом услышал пение дядюшки. Чик вскарабкался на балкон и, вытянувшись на полу, дополз до кровати. Дядюшка так его и не заметил.

Чик быстро разделся и лег. Дядюшка продолжал петь. Чик смутно почувствовал, что энергия песнопения как-то связана с безумием дядюшки. Ему было уютно и сладко, продрогнув от ночной прохлады, кутаться в одеяло и мягко опускаться, планировать в сон под бесхитростную песенку дядюшки.

Чик — играющий судья

Был жаркий солнечный день начала лета. Ребята в парке играли в футбол. Играли улица на улицу. Третья Подгорная против Четвертой Подгорной, на которой жил Чик. Девочки и малышня с обеих улиц следили за игрой. Они были болельщиками и зрителями. Среди девочек были Сонька и Ника. Они сидели на траве. На Нике был такой широкий сарафан, что он сейчас расстилался вокруг нее, как голубой парашют. Казалось, она только что с небес тихо опустилась сюда.

Воротами служили сброшенные одежды мальчиков. Некоторые мальчики разделись до трусов, но Чик, пришедший сюда в майке, в коротких штанах и сандалиях, так и играл.

Настоящую боевую форму футболиста носил только один мальчик, капитан команды Третьей Подгорной. Звали его Гектор. На нем была настоящая динамовская майка с закатанными рукавами и с голубой полосой на груди, настоящие динамовские трусы, сидевшие на нем, как юбка, настоящие гамаши и ботинки.

Дело в том, что старший брат капитана играл в местной взрослой команде и было только не ясно, сам брат выдал ему всю эту одежду или он у него ее украл на время игры.

Чик был капитаном своей команды и нападающим. Чик одинаково хорошо, а иногда и одинаково плохо бил правой и левой ногой. Он никакой разницы не чувствовал между правой и левой ногой. Ему было все равно, какой ногой лупить мяч, что правой, что левой.

Он гордился этим. Он до того удивительно не отличал правую ногу от левой, что иногда ему приходилось сравнивать ногу с соответствующей рукой, чтобы определить, какая, собственно, это нога — правая или левая. Чик гордился таким свойством своих ног, но другие этого не замечали или из зависти делали вид, что не замечают.

Сонька и Ника внимательно следили за его игрой и, если ему удавалось красиво обвести игрока или тем более забить гол, они хлопали в ладоши и кричали:

— Молодец, Чик! Браво, Чик!

Но Сонька чересчур восторженно следила за его игрой. «Молодец, Чик!» — кричала она, как только он ударял по воротам, еще не дождавшись результатов удара. Это было хорошо и уместно, когда Чик забивал гол. Это было уместно и тогда, когда вратарь ловил трудный мяч. Но это бывало довольно глупо, когда Чик промахивался, и мяч летел мимо ворот.

— Ненавижу, когда кричат под ноги! — говорил Чик в таких случаях, взглянув на Соньку. В такие минуты ему казалось, что ее крик или ожидание ее крика помешали ему хорошо пробить мяч.

Бочо, друг Чика, сейчас играл против него, потому что он был с Третьей Подгорной. Чик впервые играл против Бочо. Все знали, что Чик победил Бочо в честной драке, в невыгодных условиях, когда вокруг были одни друзья Бочо. Они не вмешались в драку, но Чик же не знал об этом заранее. Чик побеждал Бочо и в обыкновенной борьбе. Но Бочо как-то слишком быстро рос и тяжелел. Чику это было довольно обидно, тем более что сам он рос гораздо медленнее и, кажется, совсем не тяжелел.

И вот во время игры в футбол, когда Чик прорывался к воротам противника, Бочо иногда его догонял и, как бы не нарушая правил, наваливался на него и оттеснял от мяча. Но ведь Чик был сильнее Бочо, куда же в этих случаях испарялась его сила? Да, Бочо был тяжелее Чика, и Чик как-то смутно угадывал, что тут все зависит от тяжести Бочо. Чик, в сущности говоря, был близок к открытию закона о действии массы, помноженной на ускорение. Но Чик так и не открыл этого закона. Чик воспринимал давящую тяжесть Бочо во время борьбы за мяч как тяжесть нахальства. Но какое он имеет право на тяжесть нахальства и именно во время игры?