Литературная рабыня: будни и праздники

Давным-давно мой некогда земляк, уже тогда безоговорочно классик и большой специалист, кстати по красотам Страны, давал нам, салагам, мастер-класс: как пить так, чтобы в течение всего дня чувствовать себя приятно и вдохновенно, чуть выпившим, но не пьяным, а просто на пару градусов выше обычного…

Здесь мне удается это без всякого вина.

Уже почти год я живу самостоятельно. Снимаю маленькую комнату с застекленной верандой-кухней и отдельным входом со двора. Это совсем рядом с главной Площадью, немного вверх, к Ботаническому саду. Во дворе дома растет смоковница, вполне даровитая.

В конце августа ее ветви склоняются под спелыми, размером с детский кулачок, плодами. Их тонкая кожица лопается прямо в руках, а сладостная мякоть растворяется во рту, утоляя одновременно и голод и жажду.

По утрам из окрестных деревень спускаются в город зеленщики и мацонщики. Протяжными возгласами они сообщают о своем появлении. Каждое утро Маро, маленькая смуглая женщина с повязанной черным платком седой головой, оставляет на ступеньке моей веранды баночку мацони и забирает другую, уже пустую баночку и восемьдесят копеек денег. А прямо за углом, на соседней улице, через круглое отверстие в стене в любое время дня и ночи можно купить горячий хлеб.

Жизнь прекрасна. Не может быть, чтобы это когда-нибудь кончилось. С чего бы?

И вот, я не влюблена, не влюблена, но однажды я застаю себя совершенно влюбленной.

Он, как водится, женат. Ну, конечно. В нашем возрасте все уже более или менее женаты или замужем. А уж он точно старше меня лет на пять.

Я долго и мужественно сопротивляюсь своим чувствам. Потом привожу его к Дочери. Если она скажет, что нет, не то, не надо, – так тому и быть. Но ничего такого Дочь не говорит, а напротив, вздохнув, констатирует хрипловатым баском:

– Он очень-очень хороший, мама. Он мне так понравился.

Еще бы. Разве он может не понравиться. Дочь говорит, что знает его маму, она преподает в Университете. А отец у него умер. В этом городе сразу можно получить досье почти на любого местного жителя.

…Года полтора назад Дочь пыталась немножко сватать меня за милого доброго увальня, сына своей дальней родственницы. Правда, ничего из этого не вышло. Кроме охапки фиалок, в художественном беспорядке разбросанной по подоконнику в моей комнате. А с сыном дальней родственницы мы остались хорошими друзьями.

Однако теперешняя ситуация грозит чертовски осложнить мне жизнь.

Я видела, что Дочери жалко меня: хожу, и никого у меня нет. Наверное, это нарушало ее представления о мировой гармонии, о заведенном порядке вещей. А вот теперь появилась возможность все исправить.

– Не надо так много думать, – говорит Дочь. – Надо просто любить. Как будет, так и будет.

Издательство, где я работаю, располагается на первом и втором этажах большого пятиэтажного здания с окнами во всю стену. А на четвертом этаже находится Агентство печати и новостей. Ираклий работает в Агентстве репортером. Мы часто встречаемся в общем буфете, общей библиотеке и общей компании. Ираклий – персонаж, сошедший со страниц книг Хемингуэя. Ему очень подходит коричневый, в тонкую резинку свитер, какие носили летчики времен Второй мировой, и рубашки с не застегнутой верхней пуговицей ворота и свободно приспущенным узлом галстука. На его плече неизменный толстый ремень, а сама камера лихо болтается сбоку. У него светло-карие с зеленцой глаза. Разговаривая, он машинально ерошит пятерней спадающие на лоб непослушные волосы. Его репортажи печатают на первых полосах местные и центральные газеты.

Последнее время я вижу его совсем редко. Работы у него прибавилось. А тут как-то выхожу из издательства, и вдруг он навстречу. Говорит, подброшу тебя до дому.

Вообще-то, мне по прямой двадцать минут хода спокойным шагом. Бегать, как в Москве или Питере, здесь не принято: включаешь себе первую скорость, идешь, здороваясь со знакомыми, и радуешься жизни под шумящими кронами платанов. Но уже вторую неделю в городе неспокойно. И я думаю, хорошо, пусть уж подвезет.

Возле Дома правительства толпа с тротуара перетекает на проезжую часть. Машина движется медленно. Наконец мы выезжаем на Площадь, посередине которой, на постаменте, стоит человек в кепке. Он стоит, лихо отставив ножку, точно собирается станцевать мазурку, и протягивает руку несуществующей партнерше. С площади – отвернувшись от танцора в надежде, что не пригласит, – улицы разбегаются в разные стороны, кто вверх, кто вниз. А сам танцор повернут спиной к старой городской Думе, стройной постройке с башенкой посередине. И время, которое показывают часы на этой башенке, видят все, кроме танцора.

– Поедем прокатимся. Куда спешить? – говорит Ираклий.

Мы сворачиваем к набережной, и через пятнадцать минут езды город остается позади. Дорога почти пуста. Только изредка попадаются встречные машины. Они торопятся в город, точно боятся опоздать к началу представления.

Низкого солнца не видно, небо затянуто дымкой. И в этом рассеянном освещении пространство, поменявшее плотность, тихо колышется за окнами машины.

На горах слева от дороги – фруктовые деревья. Яблоневые, абрикосовые, персиковые, сливовые… Середина марта, и листьев нет, а есть только цветы. Ярко-розовые, розовые, белые, бледно-оранжевые… Маленькие разноцветные парашюты, которые никак не могут приземлиться. Или как будто земля выдохнула через стволы и ветви.

Слева от дороги – черненая скоропись виноградников, повторяющая буквы здешнего алфавита.

Мы поднимаемся к храму, в который русский мятежный поэт поселил однажды своего мятежного героя, и смотрим вниз, где соединяются в одну две реки. Ну да, и рек не мыслит врозь существованья ткань сквозная…

Ираклий накидывает мне на плечи свою куртку, потому что март, и вечер, и в горах быстро холодает. Он растерянно обводит глазами долину, в землю которой ударил однажды Столп животворящего света, и говорит вроде бы не к месту:

– За все, оказывается, надо платить.

Я перевожу взгляд с Ираклия на долину, где уже загораются огни, на одушевленные горы, на одинокую звезду, внезапно прорвавшуюся сквозь дымку, и думаю: «И за это тоже?»

– Неизвестно, когда мы еще выберемся сюда, – говорит Ираклий, и ветер вздувает на нем рубашку, точно полотнище паруса. Чтобы Ираклия ненароком не унесло, я беру его под руку. И так мы стоим еще какое-то время.

…Когда мы возвращаемся в город, уже совсем темно. На Проспекте по-прежнему много людей. Горят огни, играет музыка. Я выхожу на узкой улочке, возле своего дома, перебегаю дорогу и, прежде чем войти в подворотню, машу Ираклию. И он уезжает. И пропадает на неделю.

Я места себе не нахожу. Встречаю в буфете Вову-Ладо, его друга, собкора одной из центральных газет. Полное имя Вовы-Ладо – Владимир. На работе его зовут на русский лад Вовой, а друзья на местный лад – Ладо. Но поскольку вся жизнь и все дружбы у него связаны с работой, то и получилось Вова-Ладо.

Он улыбается, кивает мне из-за столика. После незначительного разговора о том о сем спрашиваю как бы между прочим, где Ираклий.

– Работает. Ты же знаешь, какая у него работа. Не волнуйся, скоро объявится.

Я знаю, какая у него работа. Я слежу за его передвижениями по газетным репортажам.

Вова-Ладо ласково целует меня в голову и убегает на свой четвертый этаж.

– Здравствуйте, красавицы! – говорит Ираклий и кивает на свеженькие томики Гумилева и Бабеля. – Наконец-то вы начали печатать запрещенную литературу.

Когда Ираклий входит в нашу редакционную комнату, девочки бросаются готовить ему кофе. Одна мелет свежепрожаренные зерна в ручной кофемолке, другая кипятит воду на маленькой электрической, размером с ладонь, плитке. Сегодня не исключение.

Ираклий садится возле моего стола и спрашивает, не прочитаю ли я небольшой репортаж с места событий. На предмет, так сказать, грамматических и стилистических ошибок.