Касьян остудный

— Чего просит одер-то?

— Как отдать, полтораста. И телега со сбруей. Считай.

— Богатым будешь — сон потеряешь, — весело ощерился чернобородый, обходя мерина и оценивая его на глаз. Молодой цыган, тонкий и вихлястый, на коротких ножках, ставя свои маленькие сапожки с каблучка и сильно развертывая носки, пошел следом, а потом неожиданно для всех схватил мерина за хвост и дернул на себя. Мерин даже не сделал переступа, зато так кинул задом, что молодой цыган отлетел и упал на кучу навоза. Все одобрительно захохотали, а чернобородый, пыхнув глазами и высоко занося свою руку правую, пошел на Харитона:

— Бьем по рукам, хрещеный, — сто двадцать.

— Полтораста.

— Сто тридцать — и ваша не пляшет.

— Полтораста.

— Сто сорок — и твой магарыч.

— Полтораста, и угостись на свое.

— Уйдем — плакать будешь, — пригрозил бородатый и дал товарищам знак глазами. Цыгане отошли в сторону, сбились в кучу голова к голове, стали советоваться. Чернобородый и говорил и сновал руками, громко цокал языком, наконец вернулся к Харитону, протягивая ему пачку денег в банковском пояске.

— Сколя тут?

— Два ста чисто. С телегой.

— Э-э, нет. Шалишь, курчавый. Мне двести сорок уже дано, — схитрил Харитон и решил этим торг в свою пользу. Бородатый отсчитал ему деньги, — вся его компания, как по команде, кинулась в телегу и погнала мерина, чудом увертываясь от встречных подвод.

— Ты, Тоша, прямо как барышник, будто век лошадьми торговал, — сказала Дуняша и отвернулась, чтобы не показать Харитону своих глаз, залитых слезами: ей жалко было работящего мерина.

— Я их немножко знаю. Да и какой я, к черту, лошадник? По правде-то говорить, дешево ведь спихнул. Беда не ходит одна. А начни-ка я торговаться ладом — народу насобираешь, а тут, гляди, и знакомые подвернутся. Вопросы да расспросы. Было уж у меня такое-то. Не беда наша, нешто я спихнул бы Буланка. Вишь, как обрадели, головня чертова. То и говорю, маловато запросил. Заломить бы больше. Запрос карман не рвет. А им на руку. Ох и народец, будь он проклят, гляди да поглядывай.

Харитон понял Дуняшину кручину, сознавая себя без вины виноватым и, выводя под уздцы оставшуюся кобылу на край площади, рассуждал сам с собой:

— На том и стоит белый свет: кому беда, а кому пожива. Да и то сказать, снявши голову, по волосам не плачут. Теперь купить кое-что в дорогу да и вон из города.

На совете решили, что деньги будут беречь, а сейчас купят только необходимое: колесной мази, мыла, хлеба, обувку Дуняше.

Харитон кратчайшим путем по крутым переулкам поднялся в гору к торговой площади и даже наметил лавку, где купит все нужное. Эта лавка находилась в каменном доме рядом с пассажем и называлась «Мужицкая обрядица», — где торговали всем — от купороса до пряников. Выйдя на торговую площадь, Харитон удивился тому, что она была пуста и безлюдна: по обочинам у коновязей — ни одной подводы. Деревянные ряды, крытые легкими козырьками из теса, где всегда продавали съестное, фураж и битую шерсть, снесены подчистую, лавки заперты, и возле них даже не видно прохожих. Обогнув полукруглое здание мучных лабазов с железными запертыми створками, Харитон сразу оказался у каменных ступенек парадного входа в пассаж и только тут увидел привезенных переселенцев. Возле широкой лестницы и далее в глубь двора, примыкавшего к пассажу, стояло много крестьянских подвод, заваленных тряпьем, корытами, подушками, а на них были натянуты шалашики из парусины и рогожи.

— Заводи, — крикнули с крыльца, и большие двухстворчатые двойные двери пассажа распахнулись, принимая людей.

— А этот откуда? — услыхал Харитон за своей спиной и понял, что спрашивают о нем. И тотчас его одернули за рукав.

— Кто таков?

Небольшого роста милиционер, с широкой грудью, наискось перечеркнутой ремнем, в высоких сапогах и узких галифе, что хорошо выдавало крутую кривизну его ног, твердо встал на этих сильных ногах перед Харитоном:

— Ты что здесь? Кто такой?

Харитон растерялся от всего увиденного, от этих настойчивых вопросов и сердитых голосов.

— Мази бы колесной… А сам-то устоинский. Сено привез. И документы — так вот, справка…

— Ступай-ка отсюда — тем же путем, — сказал милиционер с широкой грудью и добавил вслед: — Никак не углядишь.

— Затворяй! — донесся до Харитона уже слышанный им с крыльца голос.

«Вот они, выселенцы-то, — думал Харитон, спускаясь на Подгорную улицу. — Не чаяли, небось как я же. Поближе бы к земельке, а жить везде можно. Что уж».

На углу Подгорной улицы кособочился одним углом в гору старый в два этажа дом. Возле него на лавочке у ворот сидел сухонький старичок с заточенной бородкой и в тонких очках. Проходившего мимо Харитона остановил:

— Что там слыхать, наверху-то? — Он поднял комель батожка в сторону каменных лабазов и высоких заборов, которыми были обнесены тылы пассажа и от которых начиналась крутая осыпь, внизу занятая огородами.

— Я не прислушивался, дед. Не до того. Я за колесной мазью шел. В лавку.

— Лавке каюк. Там все ряды, слышал, под баню пустят. А много ли мази-то тебе?

— Да фунт-два. Много ли для телеги. И мыла бабе. Думал, куплю разом.

— Пойдем уж, куда тебя деть. — Старичок поднялся, налег плечом на тележные, окованные железом ворота в толстой деревянной резьбе. — Мыло, мазь, сапожный вар, — может, еще кому надо, скажи. Гвозди держим, замазка оконная, пакля…

— Я, дед, от хозяйства оторванный. На дорогу наладился.

— Эвон как. На обретение птица гнездо обретает. Давай и ты, — дед позвенел кованым ключом во врезном замке кирпичного амбара, оглядел Харитона. — А небогато глядишь, судить, худо жил?

— Жил. В люди не кланялся, — с явной обидой за свое достоинство ответил Харитон и ворохнул на сердце старика его неутихающую боль. Хозяин вопросительно округлил глаза на Харитона, и острый подбородок у него едва приметно дрогнул.

— И мое дело, как твоя одежа, соколик. До стыда измельчился: из-под полы колесной мазью… и-э-эх, — старик в горьком волнении мотнул головой и ушибленно потоптался на пороге. Оправившись, вынес из амбара банку с мазью, три куска мыла-своедельщины, без печати, и вдруг доверился: — И еще кое-что держим. По мелочи, конечно.

— Бабе обуину бы еще, к примеру. Порадей, милый.

— Сапоги-маломерки есть. Себе метил, да уж шибко болезный ты. Так тому и быть. А в дороге ей в самую пору. Вот гляди, с портянкой ноге одно утешение. Время-то — к дождям. Рублей-то сколько? Ведь ты, парень, по нужде поднялся. Я тебя не обижу, как сам огорчен горько. Клади оптом десятку и ступай с богом.

— Не знаю, как звать-величать…

— Зовут зовутком, величают обутком, — на близкой слезе щурился старик. — Зовут добротой, величают милосердием. И Советская власть, видишь, перстом не тронула. А люди обидели. Да я никого не осуждаю, потому и хорошо мне, душевно. Вот кто я таков — Глеб Силыч Хренов. Писание-то не читал небось?

— Сызмала в работе.

— А ведь в ём сказано, — Хренов открыл перед Харитоном ворота, потому что руки у того были заняты. — В ём сказано: дающая рука не скудеет. Шибко запомни. Вот-вот.

На Харитона одним разом свалилось так много забот, что он не мог собраться с мыслями, не мог быть спокойным, — ему все время казалось, будто он заглянул в глубокий провал, будто все, что он видел, приснилось ему и жутко напугало его. «Дающая рука не скудеет», — сбивчиво метался Харитон с одного на другое и вдруг грубо возразил старику Хренову:

— Жену отдай дяде, а сам иди… Я без малого все батино обзаведение ро́здал, а сам вот нищий. Если бы я один, а у меня ребятишки…

Смятенным и подавленным возвращался Харитон к сенным складам, где по-прежнему было много подвод и народу. Свою рыжую кобылу чуть в сторонке от толчеи увидел еще издали: Дуняша в лаптях и белой кофтенке, почти спущенной с одного плеча, сидела на поклаже и кормила Федотку. Рядом с большой толпой, где густо смешались подводы и люди, своя кобыла, телега, корова, лежащая у телеги, Дуняша с ребятишками — все это показалось Харитону маленьким, одиноким, беззащитным, и он с небывалой остротой почувствовал свою ответственность за свой родной мир, оставшийся без крова и очага.