Касьян остудный

— Что же как долго-то? — высказала было Дуняша накипевшее в ожидании, но увидела сумрачное лицо мужа, переменилась, повеселела: — А тут прямо спокою нет. Идут и идут: то корову продай, то кобылу. А сама-то, говорю, как? А самой, слышь, бог пособит.

— Да уж он пособит, — отозвался Харитон, подстроив слова Дуняши под свои мысли. А она поглядела на новые сапоги, потом улыбнулась своим лаптям, и Харитон повеселел на ее погляд.

— Давай мерь. Купил-то ловко, да вот как они.

Дуняша отняла от груди ребенка, поправила и застегнула ворот кофты и, укладывая Федотку на подушку, рассказывала:

— Спрашиваю его, где тятька? А он вот так ищет глазенками. Ищет. Прямотко такой вот… А сапоги славнецкие, разве вот в голенищах обужены. Так это мы их расставим. А споро в них будет.

Но сапоги на полных Дуняшиных икрах легли свободно, и Дуняша, довольная обновкой, легко прошлась возле телеги, показалась Харитону подобранной, и он улыбнулся, оглядывая ее, думал, приободрившись: «Авось проживем».

Потом Харитон сходил к возам, купил две ковриги хлеба. Рыжую бабу, торговавшую печевом, беззлобно упрекнул:

— Дорого ломишь.

— А ты пойди поломи в поле-то. Без поту его не добудешь, хлебушко-то. Знаете только одно: дорого да дорого. А сам небось из деревни. Нешто не вижу, морда-то вся деревенская, а хлеб ись станешь покупной. И-и-и, жимолость.

В другом месте мужик сердито распрягал лошадь и говорил другому, сидевшему на телеге меж бочек:

— В прошлом годе куда как наворотило капусты, а рубить пришлось едва не по снегу. Хватились квасить — бочек нет, соли мало. А так ежели бы, да я бы тут весь Ирбит завалил. Хоть она и капуста, а на столе от нее не пусто.

…Всюду говорили о житье, все об одном и об одном житье. Харитона это совсем подтолкнуло: он быстро запряг, поднял корову и выбрался на камышинскую дорогу. На ходу поели хлеба с молоком.

На ночь остановились верстах в десяти от города на берегу озерка почти у самой дороги. На той стороне горели костры и пели песни — там цыгане стояли табором. Лошадь паслась на вожжах возле телеги, а корове Харитон накосил травы. Не спал вовсе.

Мимо всю ночь шли подводы. Раза два к костру подходили мужики, прикуривали и уезжали дальше, в ночь.

Рассвет встретили в дороге. Лошадь и корова по холодку шли легко. В полях по теплым скатам, занятым рожью, въяве завязывались хлебные запахи. Харитон шагал рядом с телегой и жадно разглядывал чужие угодья. Была уже та пора лета, когда хорошо проглядывался урожай выспевших полос, и он безошибочно угадывал, по какому пару посеяна пшеница, отчего изрежен овес и отчего так много огрехов в овсяном поле. В перелесках и на низинных пашнях посевы заметно вымокли и захирели — весна была сырая, поторопился мужик бросить семена в неподошедшую землю. «Вот и выходит, — рассуждал Харитон, — самый лучший посев не ранний и не поздний, а тот, что в самую пору. Беда за немногим, не сказывается эта пора: не придет да не постучится в ворота».

День был солнечный, ветреный, и сушило немилосердно, потому прежде обеденной поры съехали с дороги и выпрягли на берегу речки в кустах.

— На последнем угоре, как спускаться, по правую руку пшеница вымахала — одно загляденье, — завидовал Харитон чужому полю, а сам, сидя на траве, разувался и раздевался купаться. Рядом, спиной к нему, сбросив кофту, юбку и все нижнее белье, завязывала узлом свои густые и длинные волосы Дуняша. Харитон хотел сказать, что урожайная пшеница, самое верное, сеяна по черному пару, но вдруг посмотрел на жену и сбился с мысли. Дуняша уже три года замужем, родила двоих детей и пополнела, однако была убориста в ребрах, легка на ногах, с сильными от работы и по-женски красивыми в покате плечами. Харитон поднялся на ноги, вышагнул из расстегнутых и упавших на траву кальсон, тихонько вошел в светлую воду и, зачерпнув в пригоршни, плеснул на жену. Та испуганно ойкнула, поджалась вся, но тут же побежала в воду прямо на мужа, еще не успевшего окунуться, и обдала его тучей холодных брызг. Он тоже вздрогнул всем своим разогретым телом и упал плашмя в мелкую воду, поймал жену, уронил и стал макать вместе с головой. Дуняша и смеялась, и сердилась, и отбивалась, а потом наконец обвила мужа за шею и, глубоко вдохнув, потянула его ко дну. Харитон сразу нахлебался воды, очумел и сам едва вырвался из рук жены.

— Это тебе за мои волосы. Измочил прямо все-е. Вот как я теперь?

— Да ты угорела, что ли? Ведь я было вовсе захлебнулся.

— А кто начал-то? Ты же первый схватился.

— Во, чумная. Право, чумная. И сила в руках.

— И сила есть. А может, сборемся? Я тебя еще не так макну.

— Иди ты к лесному. Я от того не оклемался.

Разговаривая, они добрели до середины речки, где вода доходила до пупка. Далее, к тому берегу, видимо, было совсем мелко, потому что в быстром потоке полоскались длинные космы водорослей и качалась высокая трава — водолейка с маленькими розовыми цветками.

— Мама, — закричала Катя, сидевшая на траве на одеяле и понявшая, что тятька с мамкой уходят, оставляют ее, и начала махать ручонками: — Мамка-а-а…

— Сиди, сиди, — успокоила ее Дуняша. — Мы сейчас придем и будем обедать. А мне уж и жалко тебя, — обратилась она к Харитону и подошла совсем близко, обняла его под руками, обеими ладонями стала гладить его спину: — Худой-то ты, Тоша. Прямо вот все косточки под пальцами. Да и я. Ведь я не толстая?

Харитон положил свои руки на ее плечи, сильно сжал их, отпустил и хмыкнул:

— После Федотки, сказать правду, жирком немного окинулась.

— Так, по-твоему, уж и толстая?

— А хотя бы и толстая. — Он подхватил ее под коленками, поднял на руки и бросил в воду. Она тут же, не промигавшись, налетела на него, и они оба, смеясь и бессилея от смеха, стали бороться. Как всегда и бывает в воде, устали очень быстро, пополоскались на стремнине и стали выходить, вдруг застыдившись своей наготы, своего беспричинного веселья и не глядя друг на друга.

— Мы как молодые сегодня, — сказала Дуняша, скрывая свою уходящую радость и осуждая себя за то, что дала волю своему накатившему вдруг веселью. И готова была заплакать от сознания фальшивой радости.

— Да уж так вышло, ну и что теперь, ай мы старики вовсе, — повинился Харитон, но тут же махнул рукой.

Дуняша перенесла Катю вместе с одеялом в тень кустов и сама присела рядом, чтобы расчесать волосы, и все неотрывно думала о том, что они и в самом деле не старики. Какие еще их годы. Вдруг она почувствовала близость какой-то неясной, но важной мысли и тут же вспомнила, что ей сегодня исполнился двадцать один год.

VI

На восьмые сутки остановились в деревне.

В дороге вдруг расхворался Федотка. На одной из ночевок Дуняша плохо спеленала его, и он сбил с себя все, оголился и промерз — ночь к тому же была свежая и росная. Два дня Федотка беспрерывно ревел, не брал грудь, а потом вдруг умолк, увял, распустился как тряпочка. У него запеклись губы и, можно было судить, у него держался и не спадал жар. Дуняша не спускала его с рук и мучилась сама от бессонницы и болей в грудях. «Вот она наша радость на той речке, — казнилась Дуняша. — Какое-то баловство нашло, смех, а ведь подумать бы, к чему это? Перед чем? Господи, избавь и пронеси…»

Харитон на ночь не останавливался в деревнях, чтобы меньше вызывать подозрений, да и надо было кормить скотину на траве. Но на эту ночь попросились в крайнюю избу, потому что Федотка уже не глотал с ложечки воды и не открывал глаз. Дуняше не раз казалось, что сверточек, который она держала на руках, каменно тяжел и холодит ладони. Сердце у ней обмирало, и она боялась заглядывать под кружевную накидочку, прикрывавшую личико ребенка.

В избе жила одинокая старуха, у которой единственный сын завербовался на «золото» и живет где-то за Пермью, оттуда враз не ускочишь. Прошлым летом он приезжал и привез матери галоши.

— Такая баса, — хвасталась бабка, — хоть на стол подать. Да беда небольшая — малы вовсе. Да на мои копыта…